Хамам «Балкания»

История, последовавшая после этих эллинистических «школ наслаждения», показала, что некоторые ее серьезные и оставшиеся в нашей памяти создатели, наравне с многими анонимными и незапечатленными индивидами, несмотря на всю грубость собственной жизни и жизни своих народов и государств, пытались хотя бы частично стать и остаться наслаждающимися. Они от всей души старались почувствовать удовольствие, несмотря на огромную и абсурдную разницу в понимании гедонизма как наслаждения собственной или чужой красотой либо своей или чужой смертью.

Впрочем, в любом случае они доказали неизменность роли этического релятивизма.

До начала

У Вишеграда, как и у всякого другого города, есть своя истинная жизнь. Но как ни в каком другом месте, у него есть иная, заумная жизнь. Мое общение с метафизикой Вишеграда началось в апреле 1977 года, на подходах к нему, прежде чем я увидел мост на Дрине, который наверняка сделал его вечным в истории. В сохранившуюся по сей день тетрадку, куда я записывал свои хокку, я занес геопоэтический комментарий «на гальке Вишеграда», рядом со стихом, который я усмотрел в окно автобуса:

Валун меж двух сосен
раздел положил
в этом лесу.

Мой хозяин и товарищ студенческих лет, Жарко Чигоя, полагал, что мост Мехмед-паши Соколлу (Sokollu, по-турецки) 1571 года – мост Андрича – вполне достаточный объект для любования, так что даже не стал мне показывать иные достопримечательности родного городка. Он даже предположить не мог, насколько я эгоистичен и одновременно несчастен из-за того, что вынужден этот величественный мост делить с другими объектами. Однако разве мог я предположить, что посвящение в тайны вишеградских окрестностей следовало заслужить, приобретя опыт, который позволил бы наслаждаться тем, что будет предложено? Опять-таки тут речь шла о некоем тайном братстве. И мне пришлось ждать целых двадцать шесть лет, прежде чем вступить в него! Но оно того стоило. Выжидать меня научил именно Иво Андрич – вновь перечитывая на лекциях по литературе его шедевр, я все еще не был в состоянии увязать текст с жизнью: так, я небрежно прошел мимо сведений о начале строительства моста – о его сущности – о «доставке камня из рудника, который стали разрабатывать в горах у Бани, в часе ходьбы от городка». Мало того, два самых важных, по крайней мере, в литературе моста во всей Боснии – этот, на Дрине, и тот, на Жепе[1], – были построены из того же самого белого камня из моего стиха хокку: любовью и деньгами потурченцев, или принявших ислам сербов, Мехмед-паши Соколовича и Юсуфа Ибрахима, а увековечены скупыми и мудрыми словами Андрича, человека, который своему герою подарил свой девиз «В молчании – уверенность».

Когда я пожаловался другу, что, похоже, мое желание писать практически иссякло, он ответил, что беспокоиться не стоит. У него есть лекарство от этого недуга. Вот, кстати, к нему приезжает в гости турецкий писатель Орхан Памук с таким же диагнозом, так что мы оба можем воспользоваться его рецептом.

Единственное, что я знал о Бане, Бане Соколовича, вишеградской Бане, как ее все называли, помимо того что там брали камень, из которого построили Вишеградский мост, так это то, что в пяти километрах от города били целебные источники. На них Мехмед-паша Соколович, дожив до глубокой старости, выстроил хамам с куполом, желая еще что-то подарить родным краям. В брошюре 1934 года я прочитал, что эта радиоактивная вода (на высоте более четырехсот метров над уровнем моря) лечит от ревматизма, невралгии и женских болезней. В ней утверждалось, что эта вода великолепно воздействует на женское бесплодие. «Если бесплодная женщина пройдет полный курс и вскоре после этого родит ребенка, все суеверное население сомнительно покачает головой и скажет: “Вот те крест, кабы не купалась да кабы не ворожила, так бы и не родила…”».

Так и я частым лесом отправился в хамам по редкостной, растущей только здесь траве волшебного облика, которую я назвал русалочьей косой. Радовался предстоящей встрече со старым знакомым Орханом Памуком, самым знаменитым турецким писателем родом из Стамбула. Меня немного удивляло, что и он страдает от неписания, поскольку он был известен своей плодовитостью. Если в какой-то период писательской жизни он и не выдавал новинок, то следующим плодом его творчества становилось довольно крупное дитя.