Хамсин, или Одиссея Изи Резника

Последнее, к моему огромному удивлению, прозвучало не требовательно, а скорее жалобно. Я послушно крутанул руль и въехал правым колесом в неглубокий кювет. Машина накренилась, помогая особисту выпрыгнуть, и он поплелся неверным шагом в негустой перелесок, прислонился там к молодой березке и его вырвало прямо на белый, с черными отметинами ствол. Теперь, подобно Есенину, он обнимал белую польскую березку, доверяя ей свой обед и не обращая внимания ни на нас ни на двух местных мужиков, не то поляков, не то западенцев, которые с усмешкой косились на нетвердого желудком офицера в фуражке с малиновым околышем. Думаю, что в другое время он бы их немедленно приструнил, но сейчас ему было явно не до пары мелкобуржуазных недобитков. Там в Майданеке он поначалу держался стойко, но когда нам показали рвы, то его холеное лицо заметно позеленело, приобретая человеческие черты, не свойственные представителям его профессии. Капитана звали как-то на "ша", не то Шувалихин, не то Шувалов, хотя я вовсе не собирался запоминать его фамилию, предпочитая обращаться по званию, да и то лишь в самых крайних случаях. Однако сейчас я на короткий миг проникся к нему сочувствием.

Вольфу Григорьевичу тоже было плохо. Его и без того осунувшееся лицо, казалось заострилось еще больше. Еще бы, ведь там, за спиной, остались его отец и братья, либо в глубоких рвах под немерянными слоями тел, либо пеплом, который выгребли из крематория. О чем он сейчас думал? Наверное и ему тоже хотелось сейчас обнять березку и биться об нее головой, чтобы заглушить воспоминания. Ведь тогда, перед войной, в мирной и зажиточной польской провинции он не сумел найти верные слова, пусть даже и жестокие, пусть даже и ранящие. Только теперь, после того что он увидел, у него появились эти слова, который могли бы заставить людей проснуться и бежать, бежать. А если бежать было некуда, то можно было взять оружие и умереть на пороге дома, а не в бесконечных, глубоких рвах. Но все уже свершилось, и он сжимал зубы от бессилия.

– Хайнт мейн лебен из торн ин цвей. Ауф "эйдер" аун "нох" – сказал он.

Англичанин недоуменно посмотрел на него:

– Простите, но я не говорю по-еврейски.

На идиш я тоже почти не говорю, но благодаря знанию немецкого, приобретенному за два года на фронте, мне удалось понять эту несложную фразу.

– Сегодня моя жизнь разорвалась на две части. На «до» и «после» – перевел я.

Капитану было явно не до нас, но бдительности он не потерял.

– Вас, товарищ Мессинг, я попросил бы говорить по-русски! – потребовал он.

– Я тут себе подумал было, что с такой фамилией можно-таки немножечко знать идиш.

Мне несомненно импонировало бесстрашие Вольфа Григорьевича, который то ли издевался над особистом, пародируя местечковый говор, то ли действительно говорил с сильным еврейским акцентом. Британского офицера звали Натан Розенфельд, был он молод, ненамного старше меня, и ничего еврейского в его лице я не заметил. Хотя, фамилия действительно не совсем английская.

– В нашей еврейской семье только мой дед знает идиш – подтвердил англичанин подозрения Мессинга – Вот такая у нас в Йоркшире ассимиляция.

– Нацистов ассимиляция не смущала – проворчал Мессинг после моего перевода – Не хочу вас пугать, молодой человек, но не было ли в тех рвах ваших родственников?

Опять мне пришлось переводить…

– Были – неожиданно сказал Розенфельд – Были!

И, в ответ на невысказанный нами всеми вопрос, добавил сквозь зубы:

– Все они там – мои родственники!

…И не оглядываясь пошел к машине.

– У этого молодого человека еще не зачерствело сердце – задумчиво пробормотал Мессинг.

Он сказал это опять на идиш, но капитан не стал его поправлять, наверное понял.

Вена, февраль 1947

… – Хайнт мейн лебен из торн ин цвей. Ауф "эйдер" аун "нох" – повторил я.

Что-то такое отразилось наверное на моем лице, потому что взгляд Алоиза потеплел.

– Ты видел – медленно протянул он.

– А ты Алоиз, был там как коммунист или как еврей? – не унимался инженер-капитан.

– Коммунист? Я никогда не был коммунистом. Раньше, еще задолго до Аншлюса, я был социалистом, а теперь я любитель свежего воздуха. Правда, евреем я был всегда, вот и получил по совокупности.

– Так Гитлер тоже вроде был социалистом? – брякнул я то, чему нас учили на политзанятиях.

Но Алоиз не обиделся.

– Вы, Изя, напрасно верите вывескам – усмехнулся он.

– Точно! Вот у нас в Жмеринке бил-таки один моэль… – Матвеев не очень убедительно попытался изобразить местечковый акцент – …так у него на вывеске были часы нарисованы. Как-то его спросили, почему реклама не соответствует продукту. И что ви думаете, он ответил?

– "А что по вашему мне следовало нарисовать?" – я уже много раз слышал этот анекдот.

– Изя, а ведь у тебя не налито – спохватился Матвеев – Мы тут с Алоизом затарились в нашем магазине, У вас тут, я слышал, все больше белое сухое пьют?

– Сейчас у нас всё пьют – усмехнулся австриец – Подлей-ка и мне.