Хан Тенгри с севера. Негероические записки (СИ)

Столовая представляет из себя огромную военного вида палатку без пола, но с окнами, забранными полиэтиленовой плёнкой. Сооружение это работает, как усилитель климата – когда светит солнце, в палатке царит духота и брезентовые стены источают жар, но как только солнце прячется за тучу, в столовой наступает ледниковый период и мороз, словно колючий вьюнок, начинает ползти вверх по твоим ногам. В этой палатке почти никогда не бывает пусто. Она служит и кают-кампанией, и читальным залом, и местом тусовки, где альпинисты со всех концов Земного Шара показывают себя и смотрят других. Своего пика оживление достигает три раза в день – во время завтрака, обеда и ужина. Наш первый обед поразил меня нежданным цивильным великолепием – яичный суп, картошка с мясом и свежими овощами. На десерт – арбуз. То, как был сервирован наш грубо струганый и покрытый непритязательной клеёнкой стол, просто-таки ввело меня в ступор. Перед каждым из нас стояла тарелка на салфетке, с правой стороны лежал нож, с левой – вилка, а между ними, завершая букву "П" располагалась столовая ложка. Просто таки, как в лучших ресторанах Парижа, о которых я видел в кино...

Не успевал голодный клиент опустошить тарелку с первым блюдом, как тарелка эта тут же уносилась, и перед ним появлялась другая – со вторым блюдом. Когда на столе иссякали запасы салатов и хлеба, то они тут же пополнялись заботливым и расторопным кухонным персоналом. Добавка, если просилась, то приносилась, а если то, что просилось уже закончилось, то взамен приносилось что-то другое. В течение всей трапезы по центральному проходу курсировала девушка с усталыми русскими глазами и неизменной доброй улыбкой. В одной руке у неё был чайничек с заваркой, а в другой – большой пузатый чайник с кипятком. «Чай? Чай? Чай-чай?» – щебетала она подходя по очереди к каждому столу. И мы пили этот горячий напиток чашка за чашкой, восполняя высосанную высокогорьем жидкость. Первым русским словом, которое выучивали иностранцы прибывающие в лагерь, несомненно было слово чай, и, когда в столовой появлялась «чайная Таня», как я её прозвал про себя, по столовой весёлым шелестом проносилось «чай-чай-чай», произносимое со всеми возможными акцентами. На мой взгляд, не мы, альпинисты, были тут истинными героями, а те неунывающие и никогда не отдыхающие ребята, которые вдыхали жизнь в этот оазис посреди ледниковой пустыни. Ледяная вода, холод и тяжёлая беспрерывная работа были их уделом на протяжение двухмесячного альпинистского сезона.

Одним с нами рейсом прилетели трое канадцев (из которых один оказался русским), несколько англоязычных человеков («англосаксов», как теперь принято говорить), которых я в дальнейшем для простоты буду называть британцами, и двое русских мужиков из Москвы, в которых Эяль наотрез отказался признавать альпинистов. «Эти двое из Москвы не похожи на альпинистов» – категорически заявил он мне на иврите, когда мы обсуждали окружающий нас народ, пользуясь своим изолированным лингвистическим положением. «Ерунда!» – говорю я – «просто ты не знаешь, как выглядят русские альпинисты. Русские альпинисты, это особая ветвь эволюции, продукт изоляционизма, как сумчатые животные Австралии. Они не лучше и не хуже западных альпинистов, просто они – другие, и выглядят по другому». Эяль с сомнением покачал головой: «Они забавные и не похожи на альпинистов...» Я подумал, что сам Эяль ещё меньше похож на классического альпиниста в его глянцево-журнальной ипостаси, но промолчал.