Ханеман

В пять они быстро шли по виадуку вблизи вокзала в Лангфуре, втягивая голову в плечи, когда высоко в темном небе, над фермой моста, с прерывистым свистом пролетали в сторону аэродрома снаряды из Эмауса или Шидлица, где уже стояла — как говорил утром Аксер Биренштайн — русская батарея, обстреливающая западную окраину района. Они хотели пройти под мостом на Шварцервег, потом по Мариенштрассе на Макс Хальбеплац и дальше, до трамвайной линии на Остзеештрассе, но стоило ли теперь это делать? Дома по соседству с рыночной площадью горели ярким белым пламенем, почти без дыма, ветер взметал в воздух над крышами мерцающие лоскутья — быть может, горящие занавески, сквозняком сорванные с окон, быть может, листы бумаги, кружащие в водоворотах искр. Госпожа Вальман, в расстегнутом пальто, в меховой шапочке, сзади приколотой к волосам серебряной булавкой, с рюкзаком на спине, вела Еву и Марию; впереди в нескольких шагах от них господин Вальман толкал железную коляску, поскрипывающую ржавыми осями. Всякий раз, когда колеса подпрыгивали на неровностях обледеневшего тротуара, желтый кожаный чемодан, прикрепленный к коляске ремнями, кренился то на один, то на другой бок. Справа внизу, за ограждением виадука, на прилегающем к вокзалу пустом пространстве розовато поблескивали пути, ведущие из Данцига в Цоппот. Возле платформы рядом с черной воронкой торчали из земли несколько сорванных рельсов. Чуть дальше, на перроне железнодорожной ветки, мутным жарким пламенем догорал грузовик Тодта[16].

Ханеман оглянулся, но люди, которых он увидел в другом конце виадука, пока еще были не те — нагруженные тюками и чемоданами, они быстро шли, спотыкаясь о слежавшиеся комья снега. Девочки Вальманов шагали молча, буркая что-то в ответ на шепотом задаваемые матерью вопросы: она беспокоилась за их ноги в поскрипывающих, еще не разношенных ботинках и уже в третий или четвертый раз, когда останавливались, чтобы перевести дух, поправляла шерстяные шарфики у них на шее. «Но нам же жарко!» — выкрикивала Мария. Только за виадуком, когда они спустились на Магдебургерштрассе и огненные змеи над центром Лангфура скрылись за темными массивами уцелевших домов, напуганные видом колышущегося над крышами, как тяжелая влажная паутина, зарева девочки прижались к матери — и тогда госпожа Вальман расплакалась.

Она шла, обняв притулившихся к ней дочек, а слезы текли по ее щекам. Хорошо хоть Альфред, поглощенный лавированием среди заваливших тротуар сугробов, не оглядывался. Она видела его сгорбленную спину, покачивающийся черный узел, перехваченный холщовыми лямками от старого рюкзака, помнившего еще первую мировую и бои на Сомме. В глубине улицы под дрожащим мутным заревом, расползавшимся бледной болезненной розовостью по восточному краю неба, вдоль черных стен домов, в которых не горел свет (лишь кое-где в подвальных оконцах мерцали огоньки керосиновых ламп), брели, не отбрасывая тени, темные фигуры, навьюченные рюкзаками, волокущие за собой на железных санках обвязанные веревками и проволокой тюки, и вся эта вереница в молчании двигалась под колышущимся небом в сторону Брёзена и Нойфарвассера, туда, где около волнореза должны были ждать транспортные суда. Но когда они вышли на аллею с трамвайными рельсами, ведущую прямо к морю, впереди открылся ослепительный столб бьющего в небо огня, при виде которого они так и вросли в истоптанный снег, а Ханеман подошел к господину Вальману: «Элеваторы?» Господин Вальман покачал головой: он хорошо знал этот район, тут, неподалеку от водонапорной башни, жил его брат, так что, поправляя на плечах лямки, он только пробормотал: «Нет, наверно, склады в Нойфарвассере», а это означало, что дело обстоит гораздо хуже, чем если бы горели элеваторы, поскольку теперь набережная возле устья канала до самого моря освещена ярким пламенем и наблюдателям с холмов Мюггау видна как на ладони западная часть порта — того и гляди артиллерия перенесет огонь с железнодорожных путей вблизи Вайхзельмюнде и острова Хольм на восточную окраину Брёзена, на лес и затем на Вестерплатте.

Но этого ни господин Вальман, ни Ханеман не произнесли вслух, да и зачем было говорить — просто надо спешить, чтобы как можно быстрее добраться до порта, даже если произошло самое худшее; незачем было говорить, тем более что девочки при виде далекого огненного столба над крышами Нойфарвассера чуть повеселели, как будто этот столб, подпирающий небо коричневым жаром, показался им куда менее грозным, чем зрелище черных улиц в окрестностях виадука, где пространство со всех сторон было замкнуто домами, в которых не светилось ни одного окна.