Ханеман

Это были самые настоящие спектакли! Как знать – возможно, именно поэтому в аудитории собиралось так много народу. Петерсен поднимал руки, выжидал, пока в зале не стихнут даже малейшие шорохи, а затем в полной тишине кисти его рук, как пара голубей, начинали трепетать над пюпитром, а лицо озарялось светом новообретенной жизни. Да. что там кисти! Профессор Петерсен, член Берлинской академии, дважды награжденный кайзером за заслуги на поприще науки и благотворительности, демонстрируя очередную дактилограмму, наслаждался гибкостью своих суставов – как человек, радующийся возвращению подвижности рук после снятия гипса! В аудитории на четвертом этаже, где солнце заливало теплым светом красующуюся на пюпитре кафедры дубовую фигуру Хроноса, Ханеман узнавал, что, кроме дактилограмм, существуют еще и идеограммы, обозначающие целые понятия и фразы, однако Петерсен хотел создать азбуку «хирограмм» – речь слогов, когда пальцы подносятся к подбородку, щеке, носу, виску, груди, плечам. Он хотел, чтобы говорило, смеялось и плакало все тело. И все это показывал! В движении! В полете! На подиуме возле дубовой кафедры, украшенной резной головой Медузы! Легкие касания. Взмахи. Изгибы кистей. Смыкание и расцвет пальцев. Трепет. Прикосновение к губам. Прищуривание глаз. Как же все это отличалось от лекций Ансена, от его скованного серьезностью лица и черной бабочки под подбородком!

А когда они с Августом пошли на спектакль японского театра в Амерс-театер, Ханеману показалось, что они попали – так бы он это определил – на другую сторону. Лица японских актеров, снующих по сцене в черных и белых кимоно, были похожи на гипсовые маски, тишину чистых цветов шелка нарушали только стоны цитр и флейт – но тела! Весь рассказ был соткан из движений пальцев, легких шажков, наклонов туловища! Истинный гимн в исполнении живущих собственной жизнью плеч, бедер, рук и стоп! После того представления в классицистическом здании на Гётештрассе Ханеман не мог больше смотреть на отплясывающие чарльстон или уанстеп пары, дрыгающиеся в золотистом свете лампионов за окнами кафе. Это же заводные куклы! Манекены! Восковые фигуры из паноптикума, конвульсивно сотрясающиеся в механическом ритме! Танец японских актеров был вибрацией жизни. Овитое черным и белым шелком тело выражало страх, надежду, любовь, колыхалось от порывов невидимого ветра, распрямлялось, точно трава после дождя. Слова не были нужны! В ярком свете сцены напудренные руки с изумительной выразительностью вычерчивали каждый знак. Длинные пальцы, извивающиеся как щупальца актиний, без труда плели паутину теней и бликов. Японские актеры! Кто, кроме них, умел так говорить телом?

Именно тогда, направляясь по Фридрихштрассе к станции метро, Ханеман впервые задумался о немых людях. И сам немного удивился, хотя всякий раз, когда бы ни замечал в кафе, на вокзале, в поезде девушку или парня, беззвучно объясняющихся с помощью жестов, неизменно восхищался – да, восхищался! – искусным трепетанием говорящих рук, которые, как ему казалось, способны выразить все. Он мог смотреть на них без конца – правда, подобно всем остальным, делал вид, что не смотрит, ведь это было невежливо. И эта противоречивость: он же знал, что мир, в котором они живут, беден, ограничен немногочисленными простыми понятиями, однако не мог отделаться от впечатления, что Бог наделил их чем-то, чего он лишен. Как же так? Как примирить тесноту тишины, в которой они замкнуты, с удивительной открытостью? Беззащитность и беспомощность – с безукоризненной точностью жестов? Они то казались ему жалкими в своей убогости, то воспаряли над говорливой толпой, плывущей под фонарями широкой улицы, молчащие и тем не менее увлеченные беседой из неслышимых слов. Он ходил на лекции Петерсена, старался научиться всем этим движениям – сомкнуть, расправить, изогнуть пальцы, – чтобы заглянуть на «их» сторону. А потом? Он хорошо помнил сентябрьский вечер, когда, возвращаясь из Коллегиум Эмаус, на станции метро «Бельвю» подошел к двум девушкам и впервые что-то «сказал» несколькими взмахами кисти, а они ответили ему быстрой жестикуляцией. Это было забавно и очень красиво: подойти вот так, с опаской – получится ли? – «сказать» что-то, понять ответ и увидеть все эти бросаемые украдкой, смущенные взгляды прохожих, косившихся из-за газет, из-под шляп, делающих вид, что не смотрят. Вероятно, его приняли – с шутливой гордостью похвастался он на следующий день Августу – за одного из «тех». И отлично!