Ханеман

Ханка гладит Адама по голове. Целует его лоб, глаза, щеки. Шепчет: «Я тебя никому не отдам, понимаешь? – Адам смотрит на нее, все еще не понимая. – Ты будешь со мной всегда». Адам легонько проводит пальцем по ее лицу, рисует на щеке маленький крестик. Наверно, уже знает. Ханка изо всех сил прижимает его к себе. «Ничего они нам не сделают, понимаешь?» Адам только опускает веки в ответ. Потом складывает пальцы: «Я тебя люблю». Ханка хватает его за руки. Он смотрит на нее сухими глазами.

Я отворачиваюсь. Я не могу на это смотреть. Слезы? Ханка укладывает Адама на подушку. «Что будешь делать?» – спрашивает Мама. «Не знаю». – «У тебя где-нибудь кто-нибудь есть?» – «Раньше, может, и были. Но сейчас…» – «Пойдем на кухню, подумаем…» Ханка улыбается Адаму и еще раз целует его в лоб. «Я сейчас вернусь». Идут на кухню. Перешептывания. Оборвавшийся протестующий возглас. Опять перешептывания. Шиканье. Я узнаю два знакомых слова. «Вроцлав…» – «Может быть, к Зофье?…» Ну да, ведь в Чеплице живет тетя Зофья… Как? Так далеко? «Пан Ханеман, убедите ее. Это же только на время…»

Я подхожу к Адаму. Подняв руку, он показывает пальцами: «Я никуда не поеду». – «Надо». – «Спрячусь в лесу». – «А Ханка?» – «Вместе с Ханкой». Господи, да он спятил. Я смотрю на него. Он запустил пятерню в волосы. Чешется. Я стою босиком. Холодные половицы. В комнату доносятся голоса из кухни. «Пан Ханеман, ну подумайте сами, это же глупо. Ничего они нам не сделают». Это Ханка. Опять голоса. Шепот. Неразборчивые слова. Адам прислушивается. Встает. Берет рубашку. Застегивает пуговицы. «Ты что собираешься делать?» Не отвечает. Надевает носки. Откидывает волосы со лба. В комнату входит Ханка. «Ты зачем встал? Еще рано». Я киваю в его сторону. «Он хочет спрятаться в лесу». – «Господи!.. – Ханка пытается его обнять, но он уворачивается. – Погоди, ты куда?!» Хватает его за руку. Адам старается вырваться, но она сильнее. «Это еще что такое? Что за номера?» Адам злобно на нее смотрит. Ханка смягчается. «Ну знаешь… Зачем ты так? Нам нельзя делать глупости. Наверно, придется ненадолго уехать». В кухне Отец достает из шкафчика расписание поездов. Они с Ханеманом склоняются над столом. «Двенадцать шесть в Тчеве, пересадка на быдгощский, потом в три…» Голоса стихают.

Я стою посреди комнаты. Ноги дрожат. Как будто я куда-то сейчас побегу. Подходит Мама: «Не стой на холоду. Оденься. Поможешь Адаму». Я через голову натягиваю рубашку. Надеваю брюки. Беру кожаные сандалии. Блеснула застежка. Я закрываю глаза. Этого не может быть. Наверно, все это мне снится.

* * *

В девять мы были готовы. Мама вышла, постояла перед домом, потом свернула к магазину, купила хлеб, творог, молоко, у калитки огляделась, но на улице никого не было. В комнате Ханка складывала вещи Адама. Тюк обвязали кожаным ремнем и толстой веревкой, Адам затянул разлохмаченные концы в крепкий узел. На кухне Мама резала хлеб, постукивая ножом по дубовой дощечке. Розовые ломтики ветчины. Помидоры. Свежие огурцы. Внутрь булочек положила сыр. Посыпала петрушкой. Шелестела пергаментная бумага. Круглые пакетики Мама уложила в холщовую сумку. Бутылку с чаем завернула в полотенце.

Вышли они в половине десятого – сперва Ханка, через несколько минут Ханеман. Без вещей. Она прямо на улицу, он через сад. Скрипнула заржавелая калитка под навесом сухого хмеля. Стук железа, шаги по каменным ступенькам. Ханеман обогнул клумбу ирисов, задержался на секунду возле туй, но нет, не обернулся. Я стоял у окна. Он сунул руки в карманы. Посмотрел на деревья. За железными прутьями ограды еще мелькнула его голова…

Договорились, что они будут нас ждать на Пястовской около виадука – утром там мало прохожих. Пошли порознь, не торопясь, зачем привлекать к себе внимание спешкой, вначале по улице Капров, потом по Грюнвальдской, потом по улице Польской почты, потом – за утлом улицы Прусской присяги – направо на пандус, оттуда до вокзала рукой подать. Поезд приходил в одиннадцать с минутами. Одиннадцать семь. Из Гдыни.

Мы снесли вещи в парадное. Отец вытащил из подвала железную коляску, в которой еще Эмма Вальман возила маленькую Марию, пока не купили у Юлиуса Мехлерса на Ахорнвег новую, с жестяным верхом и овальными окошечками. Эта, новая, в ту ночь, когда они в Нойфарвассере ждали «Бернхоф», сгорела перед складами Шнайдера – на мокром снегу возле платформы остались только искореженные куски жести. А старая, заслуженная, немало поездившая с Лессингштрассе в парк и обратно, уже основательно заржавевшая, осталась в подвале. Сколько помню, она всегда стояла у стены около водомера, припорошенная пылью и паутиной.