Ханна

Но депрессия не привела Ханну в отчаяние. Она хорошо знала, что это проходит, и решительно отдалась в ее власть. А как же иначе? Вторая Ханна, которая постоянно ее изучает, уже ухмыляется: "все это лишь потому, что ты добилась первой из поставленных целей и теперь немного расслабилась, сбавила обороты. Так всегда бывает после победы: вначале восторженность, а потом, очень скоро, ее сменяет пустота. Так что кончай-ка хныкать, а?"

Она пытается уснуть. Тщетно. Лежат в темноте с широко раскрытыми глазами две Ханны. Одна здраво считает, что комплекс в Сиднее — лишь начало, причем скромное: до счета, на котором будут лежать сто тысяч франков, еще далеко, предстоит решить тысячи проблем, и это не самый подходящий момент для выхода из игры. А другая просто хочет зарыться лицом в подушку и выплакать все слезы, совсем как девочка, у которой сломали куклу.

"А ведь у тебя никогда не было куклы".

В конце концов она зажгла свет. Из дюжины книг, привезенных в вышитой сумке из Европы, она достала одну, не на французском, не на немецком или английском (это все чужие ей языки). На русском. Это единственная книга, которая хоть как-то сможет заглушить ее ностальгию: "Герой нашего времени" Лермонтова. Раскрыв книгу наугад, она принялась читать. Вернее, перечитывать. Слова, вложенные писателем в уста Печорина, почти тут же потрясли ее: "Это не будет слишком уж большой потерей для мира; да и к тому же я начинаю порядком хандрить в этом мире. Я похож на человека, зевающего на балу, который не может вернуться домой и лечь спать лишь потому, что его карета еще не подана…"

Да, эти слова потрясли ее. И не потому что в них были выражены ее, Ханны, чувства. Между ними — пропасть. Но странная ассоциация навела ее на мысль о Тадеуше. Вот Тадеуш мог бы так сказать, так подумать. Рано или поздно…

Шел, должно быть, третий час ночи — время, в которое она обычно вставала. Но сегодня торопиться некуда. Весь этот день, 25 декабря, будет мертвым днем. Не может быть и речи о том, чтобы открыть институт красоты или даже кафе-кондитерскую. Тишина сиднейской ночи абсолютна. И именно благодаря тишине она улавливает звук шагов по деревянной лестнице, ведущей в ее апартаменты.

Она сосредоточивает взгляд на двери, закрытой на двойной запор, и ее рука тянется к бритве, лежащей под подушкой. Шаги замерли. За дверью слышится чье-то дыхание. Как неимоверно медленно тянется время! И вот она слышит чье-то царапанье по дереву.

— Кто там?

— Квентин… — шепчет этот "кто-то". 

Вы что, кого-нибудь убили?

Он откинул голову назад и окинул внимательным взором обе комнаты. Потом, покачав головой, бросил:

— Можно подумать, что вы совсем бедны.

Когда он вошел, она заперла дверь и зажгла лампу, которую погасила перед тем, как открыть ему. Лампа у нее в руке, сама она прислонилась к косяку и свесила вторую руку вдоль туловища (в этой руке у нее бритва, хотя сейчас ей стыдно за такую недоверчивость). Квентин, как обычно, в своей голубой рубашке и полотняных брюках, в грубых сапогах из сыромятной кожи. Вся его одежда кажется заскорузлой от пота; на одном рукаве небрежно пришита грубая заплата, более темного цвета, чем рубашка. На левой скуле темнеет синяк, а правая рука в крови.

— Вы ранены?

— Уберите вашу чертову бритву.

Она поставила лампу и положила бритву на стул, заменявший ей ночной столик.

— Вы ранены?

Он внимательно, словно видя ее в первый раз, осмотрел свою руку.

— Это ерунда, просто царапина.

— Вы подрались с кем-то?

— Такое со мной бывает. — Он сказал это серьезно, а потом добавил — Никто не видел, как я вошел к вам, и, если вы хотите, я могу уйти.

Лицо у него еще более изможденное, чем то, которое запомнилось ей. Он кажется совсем обессилевшим, но держится, видимо, благодаря тому, что выпил. "И, наверное, много. Он, должно быть, привык к этому".

— Покажите мне руку.

Рука располосована пониже локтя, из глубокой раны на ладони течет кровь.

— Можно подумать, что вы схватились за лезвие ножа.

Он молчит, слегка покачиваясь. Она усаживает его на кровать и только теперь замечает, что рубашка разрезана слева направо как раз над его грубым кожаным поясом. Эта рана тоже кровоточит.

— Снимите рубашку.

— Идите вы!

Она снимает с него рубашку и приходит в ужас: до чего же он тощий. Он спокойно подчиняется ей, время от времени закрывая глаза.

— Вы кого-нибудь убили, Квентин?

Рана на животе представляет собой очень длинный разрез. Можно ясно увидеть, что нож вошел в самый центр живота, только неглубоко, а потом лезвие скользнуло вправо, разрезая тело.

— Кто-то хотел распороть вам живот, а вы схватили лезвие рукой и отвели его. Правда?

Он опускается спиной на кровать. Время от времени открывая глаза, смотрит на Ханну. Она приносит воды и тряпку и с обычным своим хладнокровием промывает его раны.

— У меня есть только чай.

— Не хочу.