Ханна

Он направляет лошадь в поле, та ступает по сгоревшей ржи, пшенице, гречихе. Огромная равнина пуста, кроме него, не видно ни одного путника, ни одной повозки. Пусто, как при рождении мира, как будто ничего не произошло, лишь только всадники появились на горизонте на короткое время и тут же исчезли. Но они, конечно, вернутся рано или поздно. Они всегда возвращаются. Солнце как расплавленный свинец. Он вспоминает о свежей воде ручья. Он вновь проделывает путь, по которому бежал на помощь маленькой девочке, которая, если хорошенько подумать, не так уж в нем и нуждалась.

Он едет вдоль ручья. Это — шестой день его пребывания в местечке. И только выехав на лужайку, увидев заботливо сооруженную из камня и веток запруду, он понимает, почему так задержался.

У запруды — она. Сидит на корточках, как обычно сидят маленькие девочки. Но взгляд глаз, устремленных на Менделя Визокера, непроницаем и тяжел, глубина его волнует и пугает.

— Ты одна?

Она утвердительно кивает. Около нее мешок, наполненный только что собранными травами.

— Я видела, как вы ехали. Издали.

Она не двигается с места, продолжая пристально смотреть на него. Мендель испытывает смущение и злится на себя за это. Он переводит взгляд на плотину.

— Это ты сделала?

— Конечно нет.

— Твой польский дружок? Ты его ждешь?

Мендель решается посмотреть на свою юную собеседницу. Она качает головой и спокойно говорит:

— Он не придет.

Все происходит так, будто она со свойственной ей проницательностью поняла, почему Мендель здесь появился. Она начинает объяснять, почему, по ее мнению, Тадеуш не придет. Ни сегодня, ни в последующие дни, ни в один из оставшихся дней лета 1882 года. Тадеушу стыдно за свою трусость. Он будет избегать ее, Ханны, все время, которое ему остается до возвращения в Варшаву, где он учится.

— Он хочет быть писателем или ученым, — уточняет она. (Мечтательный свет, нежный и несколько насмешливый, появляется в ее глазах.) — Я не думаю, чтобы он стал ученым: он очень впечатлителен. Но писателем может стать…

Мендель оторопело смотрит на нее: девочка говорит об этом маленьком поляке, который старше ее на три или четыре года, как мать говорит о своем сыне или как влюбленная женщина о любимом. И Мендель, обычно острый на язык, не знает, что сказать. Наконец он спрашивает:

— Но ты все же собираешься ждать?

— М-м-м, — слышится в ответ.

— А если он не приедет двадцать лет? Снисходительная улыбка:

— О, он приедет!

Мендель умолкает. Раздираемый самыми смутными и противоречивыми чувствами, он испытывает легкое раздражение перед ее самоуверенностью, почти наглостью, беспокойство и, главное — нежность, которая удивляет его самого. Чтобы он испытывал нежность, он, который с юности оберегал себя от всяких привязанностей! Он качает головой, отъезжает на несколько метров. Он вернется в местечко, запряжет повозку и поедет прямо на юг, в Тернополь. Он и так слишком задержался.

— Мендель Визокер, — зовет она тихим голосом.

— Что?

Молчание, потом:

— Я некрасивая, да?

У него слезы наворачиваются на глаза. Она встала, но все равно кажется очень маленькой и хрупкой в платье из черного бархата, слишком широком и длинном для нее. В тени листвы выделяется ее узкое треугольное лицо с резко очерченными скулами. Оно кажется белым, почти мертвенным, несмотря на веснушки. Тонкие губы говорят о слишком решительном характере. Медного цвета волосы обещают стать густыми и тяжелыми. Контраст с серыми распахнутыми глазами, которые в этот момент смотрят на Менделя с горькой настойчивостью в ожидании ответа, просто невероятен.

— Это зависит от того, кто и как на тебя смотрит, — отвечает наконец Мендель после некоторого колебания, не найдя лучшего ответа.

«Надо было солгать, — думает он. — Почему я не солгал?»

Печальная полуулыбка, появившаяся на губах девочки при этих словах, только усиливает его сожаление.

Он вновь появляется в местечке несколько месяцев спустя, в канун праздника Ханука. День стоял морозный, но солнечный. Затем небо затягивается черными тучами, предвещающими снег. Мендель Визокер пробыл в Тернополе две недели и чуть было не остался навсегда, столь ловкой в обращении оказалась его тамошняя жена-полька. Однако он отправился дальше на юг, объехал всю Украину и очутился в Одессе. Оттуда он сейчас и возвращается в Данциг с четырьмястами пятьюдесятью рублями в кармане.

В местечке он идет прямо к дому покойного ребе Натана, но медлит у порога: какого черта он пришел сюда, почему поддался наваждению, вызванному какой-то семилетней пигалицей?