Ханс Кристиан Андерсен

Скоро настало рождество, и он в четвертый раз провел каникулы в Копенгагене, на этот раз у адмирала Вульфа, который как начальник Морского кадетского корпуса проживал в Амалиенборгском дворце. Как приятно было попасть из мейслинговской грязи в благоустроенный дом Вульфов! И какая перемена в тоне! Ему оказали любезный и сердечный прием и отдали в его распоряжение две комнаты, выходящие на замковую площадь. Выглянув в первый вечер из окна, он вспомнил Аладдина: «Я тоже сижу в замке и смотрю вниз. Боже праведный, нет, ты меня не оставишь! Как бы я хотел поцеловать тебя!»

На следующий день с утра он отправился к Коллину, который был им доволен. «Я определенно вижу ваше усердие, а это самое главное», — сказал он. Последовали визиты ко всем знакомым, даже к самому Эленшлегеру, который с интересом выслушал несколько глав недавно начатого романа из времен Кристиана II^{36}. Это были счастливые дни — но, конечно, не без своих теневых сторон. Так, на кадетском балу у Вульфов, где присутствовало много аристократических гостей, Андерсен чувствовал себя ужасно не к месту в своем бедном сером платье (все остальные были в черном). Один Эленшлегер встретил его приветливо и сердечно. Еще до начала вечера Андерсен ретировался в свою комнату. «Господи боже мой! — взмолился он. — Сделай так, чтобы у меня когда-нибудь было черное платье и чтобы я стал настоящим человеком!» И взрослый, двадцатилетний юноша плакал, пока не уснул, в то время как к замку подкатывали и отъезжали прочь кареты.

Еще одна, более темная тень была брошена Мейслингом, который тоже находился в Копенгагене и которого, вероятно, крайне раздражала эта невероятная ситуация: бедный провинциальный мальчик, его жалкий ученик, запросто вхож в дома самой высшей аристократии Копенгагена, а на него самого, Симона Мейслинга, небезызвестную литературную фигуру, никто не обращает особого внимания. Естественно, свое раздражение он вымещал на Андерсене, который каждый день преданно наносил визиты, а Мейслинг неизменно встречал его с кислым лицом и после нескольких посещений стал напоминать об уроках которые ждали в Слагельсе. Уже через восемь дней Мейслинг, пригрозив как следует Андерсену за то, что тот читает вслух собственные произведения, отправил его домой.

* * *

В новом, 1826 году дела, несмотря ни на что, пошли лучше. Выпадали дни, когда Мейслинг не ругался и дома бывал в веселом настроении. Зато Андерсен оказался в еще большей изоляции, чем раньше. Никто в Слагельсе не хотел иметь дело с семьей Мейслингов, а молодому пансионеру не разрешалось никуда ходить, даже в гости к своим знакомым в городе. Поэтому, когда Мейслинга назначили ректором в Хельсингёре и в мае он вместе со всеми домочадцами покинул Слагельсе, это было настоящим освобождением.

Поездка через Роскилле и Хиллерёд стала для Андерсена удивительным знакомством с пейзажами Зеландии, и он получил от путешествия огромное удовольствие. Мейслинг был в терпимом настроении, погода стояла чудесная, леса зеленели, а замок Фредериксборг при свете луны выглядел очень романтично. После двух дней поездки взгляду открылся пролив Зунд, а за ним Швеция, внизу лежал Хельсингёр. «Сверху, с дороги, Хельсингёр не казался привлекательным, — писал Андерсен Коллину на следующий день после приезда, — но теперь, когда я живу здесь, он напоминает мне маленький Копенгаген; какое движение на улицах! Какое оживление в порту: тут разговаривают на своем глуховатом языке толстые голландцы, там я слышу гармоничный итальянский, а еще дальше сгружают уголь с английского брига, и мне чудится запах Лондона. Зунд усеян кораблями, которые, словно чайки, проносятся вдоль берегов».

Сразу после приезда Андерсен записал свои впечатления от поездки и использовал их во всех письмах к друзьям. Один из них нашел описание столь удачным, что не колеблясь напечатал его в «Новейших картинках Копенгагена»^{37}, что обрадовало и напугало автора; он поспешил написать Коллину и заверить его, что публикация произошла без его ведома и совершенно против его воли, как и было на самом деле.