Хаос: отступление?

Вливание настолько успешно восстановило мой водный баланс, что все слезы, которые я была не в состоянии вылить все эти несколько месяцев, излились из меня непрекращающимся потоком. Они мешали грязи на моей щеке окончательно засохнуть – мокрая, она выглядела ужасно. Каждый раз, когда слезы высыхали, высыхала и она. Затем слезы вновь направлялись в свое русло, и вливание начинало казаться совершенно бессмысленным делом – я изливала влагу быстрее, чем, вероятно, могла ее в себя принимать. Все здесь было белым, ярким и ужасным. Бродя по серому мягкому миру, я отвыкла от четких линий и ровных плоскостей и не знала, как мне себя с ними вести.

(«Я буду двойную дыню», – сказала Рейчел, погружая вилку в тарелку, и я была так поглощена своей к ней любовью, так подавлена своими желаниями, что не остановила ее – ни тогда и ни потом, хотя и знала, что дыня – проклята. Я позволила ей пересечь так много границ, нарушить так много правил, что неизбежно привело бы к разрушению. Все началось с этой двойной дыни. А закончилось смертью всего, что я любила. Я должна была все предусмотреть. Я должна была просчитать все последствия.)

Не знаю, сколько я лежала в этой белой чистой комнате. Слезы все лились и лились, но они были не в состоянии смыть грязное пятно с моего лица. Безнадежность же овладела мной с такой силой, что сама мысль о том, чтобы встать и начать двигаться, казалась грубой шуткой. Если бы я умерла там, среди серого мира, я, вероятно, воссоединилась бы со своей семьей. Но я позволила Рейчел съесть дыню. Я не остановила ее, хотя знала о последствиях. Последствия есть всегда и у всего. Моя первая и главная ошибка состояла в том, что я верила: их можно избежать навсегда.

Дверь с легким шипением открылась. Здесь, вероятно, есть нечто, подобное шлюзу, что позволяет держать плесени снаружи – повышенное давление плюс стерилизация вполне с этим справляются. Антиплесневые препараты, которые были в ходу поначалу, доказали свою малую эффективность. Но если люди все это время работали над более совершенным оружием борьбы с этой бедой, они могли, даже ценой собственной жизни, что-нибудь найти. Человеческая изобретательность безгранична – даже если лекарство, созданное с ее помощью, оказывается опаснее, чем сама болезнь.

Это привело меня к другой, совершенно жестокой мысли, которая, как иголка для внутривенного вливания, зашевелилась у меня под кожей: если бы я не сбежала, я могла бы быть одним из этих исследователей. Я соединила бы их усилия с тем, что уже было сделано в рамках проекта «Эдем», и наши общие достижения могли бы сразу быть использованы для лечения Никки, которая была совершенно здорова, когда я вытащила ее из больницы и обрекла на краткую, горькую жизнь изгнанника. Я делала тогда, как мне казалось, то, что было для нее лучшим вариантом. Но может быть, мной руководил не здравый смысл, а тупой страх?

Плесень – это грязь. И я была не готова жить в мире, где нельзя быть чистой, а потому я бежала, чем и погубила свою дочь.

– Вы двигались или нет? – голос полковника Хэндельман был полон любопытства и удивления. Она изучила меня досконально. Она не напрасно развозила грязь по полу и по моему лицу и, тем не менее, была удивлена тем, что ей не удалось вывести меня из себя.

– Разве вам не нужно в туалет?

– Нужно, – отозвалась я, не открывая глаз.

– Но вы даже не двинулись.

– У меня на лице грязь, – сказала я, и это все объясняло, по крайней мере мне. Если бы здесь была Рейчел, она бы перевела мои слова. Отвела бы полковника Хэндельман в сторону и объяснила, что так нельзя задавать мне вопросы или заставлять следовать правилам. Но Рейчел со мной не было. Рейчел стала частью серого мира, а он был по ту сторону дверей.

– Вижу.

Раздался щелчок, а затем негромкий плеск. Запах хлорамина неожиданно стал всепоглощающим и в нем исчезли все прочие запахи. Что-то влажное и теплое легло на мою грудь. Я напряглась, испуганная – после грязи на лице от этих людей можно было ждать чего угодно.

Полковник Хэндельман вздохнула:

– Откройте глаза, доктор Райли. Уверяю вас, на этот раз вам понравится.

Я открыла глаза и посмотрела.

Лежащая на моей груди губка была ярко-оранжевого цвета – как и все далекие от реальной природы и жизни вещи, изготавливаемые в стерильных комнатах из синтетических полимеров, и пропаренные в сотне стерилизаторов перед тем, как выйти в мир, где царят грязь и хаос. Губка была покрыта маленькими хрупкими пузырьками мыльной пены, которые лопались от одного моего взгляда. От губки исходил запах хлорамина, и этот запах был чудесен.