Харагуа

— Или окончательно уйдет в себя, — заметил Сьенфуэгос. — Порой мне кажется, что именно этого она и ждет каждую минуту: когда же я дам ей понять, что больше не люблю ее, что она не будоражит моих чувств как прежде. Но это не так.

— Странное у вас сложилось положение, — заметил Бонифасио Кабрера. — Два человека любят друг друга, и именно поэтому не могут быть счастливы. Я думал, в жизни больше здравого смысла.

— Это не моя вина.

— Никто тебя и не винит, — заверил Бонифасио. — Но и ты не должен винить ее. Порой, когда вы вместе, ты выглядишь ее сыном, и она это видит.

— И что я могу с этим поделать?

— Боюсь, что ничего.

Однако кое-что канарец все же сделал: на следующий день, войдя в хижину, он с удивлением увидел, как Ингрид смотрится в серебряное зеркальце, которое всегда носила с собой. Сьенфуэгос в сердцах выхватил зеркало у нее из рук и выбросил его из окна в море.

— Кончай уже выискивать у себя морщины и седину! — выкрикнул он в ярости. — И перестань пялиться в зеркало. Единственное зеркало, которое скажет тебе правду — это я, и ты такова, какой я тебя вижу.

— А как я смогу узнать, какой ты меня видишь, если у меня нет больше зеркала? Ведь только оно скажет мне правду.

— Правду? — удивился канарец. — Какую правду? Какую правду может сказать полированный кусок металла, не способный думать и чувствовать? Или правда заключается в том, что ты хочешь в нем увидеть?

— Это единственная правда, которая существует на свете. Ведь всем известно, что зеркала не лгут.

— Кто тебе сказал такую чушь? — удивился Сьенфуэгос. В зеркале все отражается справа налево и слева направо. И это — первая его ложь.

— А вторая?

— А вторая — в том, что оно пытается убедить нас, будто бы плоское изображение — это человек. Оно может показать тебе каждую морщинку и каждую сединку, но даже понятия не имеет, что каждая твоя морщинка имеет свою историю, а каждый седой волос появился по моей вине.

Он помолчал, затем протянул руку и погладил Ингрид по щеке.

— Но я знаю, что для меня каждая твоя морщинка и сединка дороже, чем весь мир, и сейчас я люблю тебя еще сильнее, чем в те времена, когда их не было. Прежде ты была просто очень красивой девушкой; теперь ты — женщина, которую я люблю больше всего на свете.

— Вот же медовые речи! — улыбнулась Ингрид. — Подумать только, когда я влюбилась в тебя, я совсем тебя не понимала!..

— Рад это слышать, — канарец присел рядом и заглянул в ее огромные глаза. — Но есть кое-что еще, о чем ты никогда не должна забывать, — добавил он. — Видишь ли, наша с тобой любовь с самого начала повлекла за собой столько боли, мук и смертей, что мы никак не можем допустить, чтобы все эти страдания и гибель стольких людей оказались напрасными.

— Не знаю, правильно ли я тебя поняла.

— Думаю, что поняла. Если в тот день, когда мы впервые встретились, мы бы не отдались друг другу, я бы сейчас по-прежнему пас коз на Гомере, а ты по-прежнему была бы богатой и знатной виконтессой де Тегисе. Но зато мне бы не пришлось десять лет скитаться по неизведанным землям, терпеть невзгоды и лишения, а твой муж и остальные несчастные, которых я вынужден был убить, сейчас были бы живы, — он взял ее за руки и поцеловал обе ладони с бесконечной нежностью, после чего шепотом добавил: — Неужели ты готова перечеркнуть все это из-за такого пустяка, как то, что ты больше не чувствуешь себя такой же молодой, как раньше. Меня прямо-таки поражает подобная жестокость столь чувствительной женщины, как ты.

Эти слова совершили настоящее чудо там, где оказались бессильны и отвары Яуко, и советы Анакаоны, и увещевания Бонифасио Кабреры: после этого разговора немка начала оживать, постепенно снова превращаясь в ту восхитительную женщину, какой была всегда.

Она попросила Гаитике, который плавал и нырял, как рыба, найти и достать утопленное зеркало, но теперь она уже не пыталась высмотреть в нем новые морщинки и сединки, а пользовалась им лишь для того, чтобы стать еще красивее в глазах человека, доказавшего свою бесконечную к ней любовь.

В это самое время до них дошли тревожные новости, что губернатор Овандо прибыл с дружеским визитом в сопровождении всей своей свиты.

— Но почему? — не унимался Сьенфуэгос. — Зачем человеку, у которого хватает собственных проблем в Санто-Доминго, вдруг понадобилось проделать столь долгий и нелегкий путь?

— Возможно, он привез ответ на мое письмо королеве? — предположила Анакаона.

— Испания слишком далеко, — покачал головой канарец. — Это письмо просто не успело бы добраться до Испании и вернуться назад, не говоря уже о том, как долго читают письма при дворе.

— Тогда, возможно, он просто хочет поближе со мной познакомиться? — лукаво заметила принцесса. — В конце концов, он тоже мужчина.

— Но не такой мужчина, — покачал головой Сьенфуэгос. — Овандо прежде всего — губернатор, затем — священник, и только потом — мужчина, да и то самый холодный из всех, кого я знаю. Нельзя ему верить!