Характеристика

Старик не возразил. Со вчерашнего дня он не мог очухаться. Они пришли поблагодарить его: вырастил четырех сыновей, пока сам больше сорока лет рыскал по морям, все четверо — моряки. Кто мог подумать, что когда-нибудь приедут с эдакой махиной снимать его? Снимать дом, старуху жену с остекленевшими от родов и ожидания глазами. Сказали, и сыновей снимут. Но сейчас здесь был только фаготист, что прошлым летом сошел на берег и осел с музыкантами. Остальные плыли к чужим портам и вернутся кто когда. Режиссер успокоил его, что фильму это не помеха: будет монтаж, и сыновья, и все, что должно войти, войдет.

На месте прикинул, как закрутит сюжет, и уже видел один из лучших своих замыслов экранизированным: в ушах жужжал проектор, выстраивались кадр за кадром — Волк выколачивает трубку о камень, обязательно о камень, обтесанный волнами. К нему устремляются чайки, садятся рядом, он откидывает поседевшую прядь, мудро улыбается и углубляется в размышления и воспоминания: сонная поверхность моря вдруг разрывается гейзерами… Проносятся «мессершмитты», вспарывают взрывами смешавшуюся синеву неба и воды. И где-то за винтом моторного танкера виднеется юное лицо Волка, палубного матроса на корабле, плывущем под панамским флагом от советского порта Туапсе на помощь испанским республиканцам. Воют сирены других кораблей, один вспыхивает на глазах, и все знают, что их тоже не пощадят.

Перед тем как поехать к морю, перерыл киноархив об испанской войне и наткнулся на потрясающе подходящие ему кадры в фильме Ивенса и Хемингуэя.

Потом отлив: камера наезжает на теплый берег, где барахтаются, заливаясь смехом, молодые девушки. За кормой стоит Волк с потухшими глазами — и каждый поймет, что он возвращается на берег навсегда. Это не простая боль, режиссер заставит и никогда не бывших моряками почувствовать, что это такое, он пригвоздит их к экрану и потрясет на всю жизнь. Для начала пустит Юлю, потом, может быть, жену, и эта вечная обреченность жен моряков заставит и старого Волка закрыть глаза, чтобы спрятать горечь…

Режиссер понял, что увлекся, вздрогнул и вытащил из кармана засаленную пятерку:

— Сходи к лодкам, — повернулся он к дяде Ивану, — возьми какую-нибудь рыбу, только свежую.

Волк поколебался: взять деньги или грубо отругать — рыбу он достанет и так, кто на берегу не знает его.

— Ну возьми, возьми, прошу тебя, — настаивал режиссер. — Только поторопись, сегодня сделаем дело.

Дяде Ивану стало стыдно, но он взял засаленную пятерку — у него не было и гроша в кармане ни на бензин для лодки, ни на сигареты, а его старуха в последнее время воинственно щетинилась и ругалась, узнавая, что через три дня после пенсии он уже с пустым карманом.

«Сейчас вернусь», — хотел сказать Волк, но промолчал, потащился своей расшатанной походкой, будто находился на палубе качающегося корабля. «Сейчас, сейчас вернусь», — твердя это, он свернул в лес. Оттуда спустился к порушенной римской бане, которую местные власти сейчас восстанавливали, чтоб показывать туристам во время курортного сезона, до тех пор пока режущий северный ветер не прогонит их под крыши далеких домов, если у них есть дома, конечно.

Так он думал, спускаясь к пристани, еще издалека заметив закатанные рукава рыбаков — наверное, вытащили ставриду — черноморскую рыбу, одну из самых вкусных в мире, уж он-то знал.

По скалам у «Морской битвы» рос инжир — это было очень кстати, и он сразу же обратил внимание оператора: зеленые плоды наливались молоком, и стоило только потрогать их, как капельки прилипали к рукам… Нет, нет, лучше находки и не придумаешь. Губы подрагивали, когда он возбужденно шел к скалам, видя уже в кадре капельки молока, стекающие с нежных плодов, и на миг забыл, что может снова свалиться своим грузным телом на острые камни.

И все-таки самая большая радость — вчерашний вечер, когда он услышал от Волка про Юлю.

Старик, потягивая рислинг, вспоминал своих сыновей, режиссер слушал его, и что-то заставляло вздрагивать от предчувствия удачи. Вот почешут затылки все друзья и враги. Он был неутомим: смело спускался до самых глубин, откапывал по меньшей мере десять возможных вариантов и только тогда начинал. У него не было болезненной амбиции коллег: дорасти до художественных фильмов. И он никогда не упускал возможности припомнить этим маньякам, что и Дзига Вертов, и Кулешов, и современники — Жан Руш и Крис Маркер, Рогозин и Ликок — все они посвятили себя «живому и образному летописанию своего времени», что значит «киноправда». И хотя до сих пор не сделал то, о чем всюду говорил, верить, что когда-нибудь да сделает, не переставал.