Характеристика

Тени упали и в воду залива. Сквозь маленькие окна портового кабака дядя Иван увидел их и подумал, что пора отчаливать.

Старые рыбаки спрашивали его, не заболел ли — сидит один, не в море, а он сразу:

— Кино делаем.

— Какое кино? — смотрели на него с подозрением.

— Кино как кино. С аппаратами из Софии приехали.

— Кино ли? — И, хихикая, оставляли его сказывать свои сказки другим. И он оставался один за столиком, потом подсаживался к кому-нибудь еще, но его опять оставляли одного: пусть другим лапшу на уши вешает про свое кино. Поменял ресторан. Обошел весь городок и весь берег. И везде встречали его с усмешкой, оставляли с горькой жалостью к слегка тронувшемуся другу — после того как он провел столько времени в море, свихнуться было бы вполне нормально. Более жалостливые цокали языком и обсуждали, сейчас ли сообщить его жене про случившееся несчастье или вечером, когда вернутся с моря.

Дядя Иван не обращал на них внимания, разговаривал сам с собой над рюмкой виноградной и не заметил, как солнце перекатилось за город, и голова пошла кругом. Никак не хотелось вставать, но сидеть дальше уже было нельзя, снял со спинки стула связки ставриды, ссохшейся, сморщившейся от жары, нацепил их на толстые пальцы, рассчитался с официантом, напрягся и на пороге зажмурился от сильного солнца.

Не так уж и поздно, оказывается. Новая мысль дернула его назад, но он вспомнил, что она не новая, потому что уже несколько раз возвращала его то в «Кронштадт», то в «Веселье», то в маленькое казино, как называли между собой жители городка расхристанную прогнившую пивнушку.

Радостный, понесся по крутой улочке и снова к порушенной римской бане. Ему было тепло, глаза сверкали игриво, и он не рассердился на туристов, пытающихся вскарабкаться на руины. Страшнее нашественников, думал другой раз про них, потому что вспоминал средиземноморские города, где еще с молодых лет наблюдал за теми же толпами возле разрушенных стен или остатков мраморных колонн.

На этот раз даже не обругал их — думал о своих сыновьях, которых скоро увидит в кино. Даже не остановил «туриков», когда те встали на его дороге и начали щелкать фотоаппаратами. Хотел сказать им, что его и в кино снимают, а если не верите, то зайдите как-нибудь в кинотеатр и увидите его: и на корабле, и на рыбацкой лодке, и с сыновьями-моряками, и дома с семерыми внуками, и с женой, и со старыми капитанами. Но чего им объяснять — своими глазами увидят.

Как бы ни радовался дядя Иван, но все еще принимал видимое им за сон и ни в коем случае за чистую правду. Конечно, были мгновения, когда он соглашался, что аппараты, которыми щелкали в него вчера во дворе его дома и утром у ресторана «Морская битва», настоящие. А пузатый режиссер, а парень в кожаном пиджаке, который заставлял поворачиваться во все стороны? Потел от напряжения, но чтоб полностью «просечь» обстановку — как говорил его третий сын, Стоенчо, штурман, — не мог. И пока не видит черным по белому, не поверит, что такие важные люди с эдакой незнакомой махиной приехали из Софии только из-за него, Волка, как, он слышал, они называют его между собой.

Не такой уж тунец я, чтоб поверить им, упрекал он себя, приближаясь к «Морской битве». Чтоб всю жизнь тебя била волна и, когда выбросила на берег полумертвым, делать из тебя героя — нет. Сто раз — нет. А пузатый режиссер тащил его за собой, страшные слова говорил, хоть не угрожал ничем, по крайней мере до сих пор.

И может, из-за всех этих мыслей больше всего удивился, когда издалека услышал голос режиссера: тот кричал на него. Из всех слов понял только, что надо торопиться. Потом схватился за голову и, как женщина, начал рвать на себе волосы.

И Гриша, который только выходил из-за скал, услышал крики со стороны «Морской битвы». Добежал, не переводя дыхание. Все время с момента, как узнал, что Волк появлялся за римской баней, отчаянно гнался за ним.

— Откажусь, да, откажусь. Еще с самого начала понял, что с тобой будет трудно, — набросился на него режиссер. — Что ты думаешь? Ты думаешь — ты первый и последний моряк? Я пришел искусство делать, а он накачался! — распалял он свой гнев, и все больше станет распалять — Гриша это точно знал.

А Волк совершенно не понимал той ярости, на него ли кричат? Но почему на него — он ведь принес рыбу? Поискал взглядом Юлю, но не увидел ее, хотел спросить, где она, но режиссер завизжал и заглушил его. Неужели они так проголодались или что-то еще хуже? Улыбнулся, тот еще сильнее заорал, но почему? Почему пузатый режиссер так надрывается, если надо, он сам приготовит рыбу, разведет костер, можно пожарить ее на жести, можно на черепице, можно и на каменной плите.