Харама

— Это вроде как мой папаша, царство ему небесное, — сказал алькарриец, — в точности все так. Последнее время он только и говорил: «Я нездоров, нездоров». А нездоровье тут было вовсе ни при чем. Просто пришел его черед, такой уж возраст. С ним что должно было быть, то и было. Вот если б иначе пошло, тогда можно бы задуматься. Знаете, как мне иногда хотелось сказать ему, и сказал бы, если б не уважение к старшим и все такое прочее: «Вы стары, отец, стары, вот что с вами и нечего над этим голову ломать, вы стары, как Мафусаил, если уж на то пошло, ничем вы не больны, вы просто кончаетесь, вы больше не тянете!» Бедняга. Никак не хотел понять, что все на свете кончается само по себе и искать тому причину — все равно что искать у собаки пятую лапу. Человек изнашивается, как и все вещи, и наступает момент, когда он уже не того… уже не может… уже не может дальше жить. Ну и что? Какой тут секрет? Ну вот, например, когда у часов кончается завод, — это, конечно, не тот случай, но для сравнения годится, — когда у часов кончается завод и они останавливаются, никому и в голову не придет, что часы испортились, разве не так? Вот в чем беда и моего отца, и вашего хозяина, когда он рассуждает насчет овец, о чем вы нам рассказали, Амалио. Одно и то же! И тот и другой спутали старость с болезнью.

— Так оно и есть, — согласился пастух, — всему на свете приходит конец, овечкам тоже. Коли у нее выпали зубы, чем она будет жевать? Может, кормить ее супчиком?

— Ну, — сказал Клаудио, — насчет вашего хозяина, мы все знаем, что он такое: без конца жалуется на сердце. Притворство и больше ничего. Просто не умеет вести дела, как надо.

— Стой, стой, — запротестовал алькарриец. — Зачем говорить такое в присутствии Амалио? Не годится хулить хозяина перед его работниками.

— При чем тут хозяин и работник? — возразил пастух. — Правду должны знать все. Сеньор Клаудио правильно говорит, что твой святой, и еще даже того правильней. Я первый готов подтвердить его слова.

— Ну ладно, ладно, а я вот расскажу дону Эмилио, так и знай, что ты за спиной называешь его жадиной, вместо того чтобы защищать. Обязательно расскажу.

— Он от этого лучше не станет.

— Ну с чего бы ему жадничать при его-то деньгах! — вмешался Чамарис.

Пастух на это ответил:

— Жадность — это не то, как человек относится к деньгам, наживает он их или теряет, здесь важно какой он сам по себе.

Мужчина в белых туфлях молча прислушивался.

— Неплохо бы нам всем вместе, — заключил алькарриец, — иметь столько, сколько у него одного. Уж мы бы сумели дать деньгам ход.

Чамарис сказал:

— Не в деньгах счастье.

— Может быть, а для жадины — меньше всего.

— Нет, в деньгах, счастье в деньгах, — сказал Лусио. — Я вот верю, что они могут принести счастье. А вот совесть, она такое счастье отвергает.

— Какая совесть? — спросил шофер. — Кому она нужна, коли в банке солидный вклад?

— Есть совесть, — сказал Лусио. — Где-то очень глубоко, но есть, хотя б ты и был ей не рад. Вроде червячка в яблоке.

Мужчина в белых туфлях утвердительно кивнул головой и сказал:

— Что верно, то верно. В самую точку. Совесть — это червяк, который проточит что хочешь и проникнет куда угодно. Вредная тварь.

Он залпом выпил свой стакан. Маурисио слушал, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к полкам. Маленький мясник подошел с рассеянным видом к столу, где играли в домино, и посмотрел на пригнувшегося Кармело, который весь ушел в игру. Махнув рукой, он сбросил на пол его форменную фуражку, висевшую на боковом штыре, торчавшем на спинки стула, и потом быстро присоединился к остальным. Но Кармело заметил и сказал:

— Не прячь руки за спину, я видел. Не надо так шутить. — Он подобрал с полу фуражку. — Не из-за меня и не из-за того, сколько эта вещь стоит, — он любовно очищал засаленный верх фуражки от пыли, снимая ее рукавом. — И не потому, что мне это досадно, не потому, что она стоит денег, а из-за того, что она представляет. Надо уважать муниципалитет. Над муниципалитетом шутить не надо.

Он повесил фуражку на прежнее место и опять занялся игрой.

Высоко над Викальваро в небе вздымались железные столбы с белыми и красными огоньками наверху. Они плыли, как бенгальские огни, в пустоте ночи. За спиной Сантоса и Кармен небо было черное и мутное. Лишь самые яркие звезды сохраняли свой блеск в сиянии лупы. С нагретого за день поля подымался густой летний зной, сдобренный неумолчным стрекотанием кузнечиков. Недалеко от молодых людей торчал обтесанный камень, геодезический знак наивысшей точки Альмодовара.

Тито дал прикурить Себасу, прикурил сам и, пока горела спичка, посмотрел на Луситу. Задул спичку и снова сел рядом с ней. Паулина сказала:

— Что с тобой, Луси?

— Ничего. А что?

— Да ты молчишь все время.

— У меня здорово голова кружится.

— Вы тут много пили. Отойди в сторону и вырви.

— Оставь девочку в покое, — сказал Себас.