Харбин. Книга 1. Путь

«Хлеба! Хлеба!..» Эта мысль как будто бы прилипла, он проглотил талую воду и пожевал губами, чувствуя вкус не воды, а пахучей корки, которую только что откусил и начал медленно разжёвывать. Он перестал ощущать назойливый и сладковатый запах рыбы, только под ногами внизу пятном на белом снегу чернел мешок. На глаза и плечи опустилась усталость, тяжёлая, и придавила его к ледяному сиденью; ноги рядом с мешком потеплели.

Он сидел в полудрёме-полуяви, и вдруг ему послышался где-то далеко за спиной, за торосами, как будто бы звон поддужного колокольчика, именно поддужного, он не мог ошибиться, он даже открыл глаза. Так могут звенеть колокольцы только под дугой больших саней, запряжённых одним коренным и двумя пристяжными. Александр Петрович удивился, откуда сейчас может появиться тройка, да ещё с колокольцем.

Он огляделся: он сидел на льду реки – тогда чему тут удивляться? Вот река за спиной, та самая. Сейчас как раз Крещение! Как тут не быть тройкам? Он всё яснее слышал колокольчик и приближающийся перестук копыт по льду. Всё правильно! Всегда так было – на Сунгари пробивали большую иордань на Крещение, и половина Харбина стекалась на водосвятие, воду набирали в серебряную посуду и несли домой, и пробивали ещё одну, и самые смелые окунались и даже плавали в ней.

Колокольчик приближался, Александр Петрович дожевал оторванный им от большой свежей краюхи кусок хлеба и оторвал следующий.

«М-м-м! Как хорошо!»

Хлеб был тёплый и согревал пальцы.

«А где Анна? Почему её здесь нет? – Он снова оглянулся. – Понятно, она никогда не любила ходить зимой на реку. Она сейчас в костёле! Да, да! Конечно! А где же ей ещё быть? Надо идти к ней. Сейчас, только наберу воды!» Он наклонился к чёрно-белому краю зачерпнуть серебряное ведёрко. Анна стояла рядом и придерживала его рукой за плечо шинели, чтобы он не упал в прорубь.

– Аннушка! Ну что ты, я же не упаду!

– На всякий случай! – сказала Анна. – Я всё же подержу тебя!

Адельберг не дотягивался вниз, к воде, поэтому встал на колени, одной рукой опёрся на край иордани, другую занёс с ведерком, и ему показалось, что воды очень много и он не на коленях стоит на льду, а посреди воды, вода была вокруг него… кругом…

Он соскользнул с тороса и боком упал на лёд.

Кешка сидел на лавке в ногах у подогнувшего колени недовольного Петровича и с хрустом грыз омулёвую голову. Из-за стены было слышно, как в дозоре топчется Серёга, он нарочито громко скрипел снегом и слишком далеко от дверей не отходил. Мишка взял чайник с кипятком, посмотрел на сидор, подумал немного, подхватил его свободной рукой на плечо и вышел наружу. Как только Мишка вышел из дровяника, Серёга тут же шмыгнул мимо него внутрь.

Мишка оглянулся на парнишку, хмыкнул, подошёл к кошёвке, вытянул за веревочную петлю деревянное ведёрко, загрёб им снега и вылил туда кипяток, ведро поставил лошади под морду, сидор с патронами спрятал под мешки, огляделся по сторонам, потом набрал в чайник снега и вернулся в дровяник.

– Ну что, Кешка? Домой али здеся останисся, глядишь, на каку должность определят, а? А то айда на Байкал-море!

– Байкал-море никуда от мене не уйдёт! Останусь пока, дале видно будет!

– Бабе как обсказать?

– Обскажи, што видал, што живой-здоровый, к весне буду.

– Ладно! А ты, Серёга, – обратился он к пареньку, – на том берегу ежели будишь, в Мысовой, к примеру, спроси, где найти Мишку Гурана, кажный скажет и дорогу укажет. Вёрст пятнадцать по тайге, а где под сопкой Мантуриха с Мал-Мантурихой стекаются, там моё зимовье. Разнотравья да ягоды на зиму насобираешь, и чай не спонадобится. Запомнил?

Серёга, не выпуская из ладоней тёплую кружку с отваром, радостно кивнул:

– Спасибочки, дядь Миш, с делами управимся и прямиком к вам. По теплу, с дядь Кешей.

Мишка глянул на него и с сожалением покачал головой:

– Дела-дела! Эхма! – Он махнул рукой. – Ладно, слово за слово, а внучки ждут! Прощавайте!

Он вышел, поднял пустое ведро, шлёпнул лошадь и взялся за вожжи.

– Пошла, што ль!

Метель утихла, солнце слепило, и Мишка надвинул шапку на самые брови и подумал: «Жисть они нову будут строить! А чем стара была плоха, или я не понимаю чево, в своей тайге?»

Дорога шла вдоль правого берега Ангары, ещё несколько вёрст, и от южной стрелки Конного острова она упрётся в широкий зимник на Байкал, к ночи можно будет добежать до Листвянки, переночевать и с утра – на лёд.

– Тпр-р-р! Стой!

Он отъехал от дровяника несколько десятков саженей, соскочил с кошевы, поднял пару мешков, достал из-под них огромный тулуп с высоким, стоячим воротником, надел его, уселся и шлёпнул поводьями:

– Н-н-у-у! Давай, родимый!

День обещал быть солнечным и тихим, только понизу узкими хвостами улетавшей метели ещё мёл встречный ветер, он нёс по чистому льду змеиные струи снега и задувал их под торосы. Маштачок отмахивался от ветра мордой, шёл сам собой, не медленно и не быстро; за три года своей жизни он накрепко запомнил эту дорогу и, не понужаемый, мог довезти до самой Мысовой на том берегу Байкала.