Харбинские мотыльки

— Нет, не смотрел, — Стропилин покачал головой, и Борис заметил, что в глазах его было что-то детское. Обида, понял он. Как ребенок, которого наказали. — Как вы думаете, мог это Федоров сделать?

— Да вы что! Федоров — в последнюю очередь подумал бы на него! Нет, — отмахнулся Ребров, — он такой нерешительный человек. Да у него и со спиной что-то…

— С ногой, он был ранен в ногу.

— Вот видите, он бы не полез на чердак, у нас там лестница, видели какая? Не осилит.

— Да, вы правы. Тогда, наверное, это были ученики.

— Какие ученики?

— Мои ученики.

— Почему?

— Досаждали.

— Так вам и раньше приходилось сталкиваться с подобным?

— Нет. С подобным? Нет, что вы! Если бы я вообще слыхал когда-нибудь, что подобное бывает, заведено — шутка или розыгрыш, un true ridicule et bien inoffensif [66]— я бы первым посмеялся! Того гляди, привык бы. К чему не привыкаешь! Но там, где я жил, такое было невозможно, там такой дом был… У Егорова… Там бы не осмелились.

— Так с чего вы взяли, что ваши ученики знают, где вы теперь живете? Вы ведь в школу больше не ходите.

— Могли на улице выследить.

— Ну, не знаю, странно это как-то. Кому надо? Что это за ученики такие? Зачем следить?

— Вот я вам и говорю — безумие, безумие кругом, начинаешь всех подозревать. Я с этим и пришел. Хотел это все написать, но так меня сильно взбудоражило, что решил: пойду и с вами поговорю, чтоб мы вместе с вами здраво рассудили. Потому что написать все что угодно можно, пока один сидишь и пишешь, знаете — крыса станет слоном, а облако — Везувием, я решил пойти и ваше мнение услышать.

— Это потому что я под рукой, тут рядом? Могли бы поговорить с кем-нибудь более компетентным. С господином Ристимяги, например. Он куда лучше знает местное население и нравы. Может, он вам сказал бы верней — случаются такие игры или нет.

— Я с ним поговорю. Спасибо за совет.

Выпили молча. Борис еще налил. Стропилин смотрел, как он наливает, смотрел и вдруг сказал:

— А я на вас сперва подумал.

— На меня?

— Потому и пришел. Понимаю, что не вы, а перестать думать на вас не могу. Как увидел вас на лестнице, так сразу и подумал, что вы это сделали.

— Уверяю вас, что это не я. Зачем мне вам крысу подсовывать?

— А зачем ее вообще подсовывать кому бы то ни было? Сами рассудите, зачем? И ладно бы я вам подсунул…

— Вы? Мне?

— Да. Вот если б я вам подсунул крысу, это было бы логично, — с довольным видом сказал писатель.

— С какой стати вам мне крысу подсовывать?

— От зависти.

— От какой? Чему завидовать?

— Я понимаю, что завидовать совсем нечему, но все равно, такую крысу можно было бы подсунуть. Если вообще кому-то в нашем доме подсовывать крысу, так мне — вам, а не наоборот, потому как вы теперь знаменитый художник, в газетах про вас пишут. Нет, я понимаю, что это глупо, но хотя бы за то, что мой журнал Федоров погубил, а вы у него пишете, я мог бы вам крысу подсунуть, но не подсунул! Или возьмем наш фотографический очерк, который мы готовили для журнала «Эхо», жаль — немножко не успели. Кстати, слыхали, Бахов-то — в Совдепию вернулся! Вот так сюрприз!

Борис поморщился; Евгений Петрович энергично поправил воротничок и продолжал:

— Все-таки вы — молодец, протолкнули-таки фотографический очерк, правда, напечатали у Федорова. Нет, я претензий не имею, вы написали свое, к тем же фотографиям, но идея-то была наша, даже — моя, а получилось, что я как бы побоку. Не потому, что я так думаю, нет, поймите правильно, я объясняю, как могло бы показаться. Если представить причину. Вы пишете, вас печатают. Я пишу, меня никто не печатает, нуждаемся, и зависть оттого могла бы… именно могла бы возникнуть…

— Но это…

— Я всего лишь попытался рассуждать, затем и пришел, чтобы рассудить и разобраться: зачем кому-то в этом доме крысу под окно подсовывать? Почему мне? И если мне, то почему бы не вы?

— Да глупости, Евгений Петрович!

— Вот именно: глупость! Еще какая глупость! Но разве рассуждение это глупее, чем крыса у меня за окном? Она, прежде всего, и есть — глупость! А после такой глупости любое рассуждение становится наименьшей глупостью, чем эта дохлая тварь на веревке. Откуда-то взялась она у меня за окном. После того, как такое перед носом увидишь, все что угодно на кого угодно можешь подумать, разве нет?

— Да, вы правы.

— Вот вы говорите, шаги слышали на чердаке. Какого черта, спрашивается?

— Вот я и хотел бы знать.

— Я-то как хотел бы! А представьте, вам крысу на веревочке к окошку свесили…

— Вы с фрау Метцер об этом говорили?

— Не совсем… Не в подробностях… Сказал, что кто-то шалит, ботинки на веревке подвешивает, но не к моему окошку, а вообще… Бегает кто-то… по чердаку, вы ведь подтвердите, правда? — Ребров кивал.

— А про крысу я ей ничего не говорил, и вы не говорите! — Кунстник помотал головой. — К тому же теперь это такое глубоко личное дело, — говорил Стропилин, уйдя в себя. — Потому как выходка эта мою теорию о мировом сумасшествии подтверждает. Я об этом, можно сказать, последние десять лет неустанно думаю. Даже решил эксперимент провести.

— Эксперимент? Какой эксперимент?