Харбинские мотыльки

Бессонной ночью как-то поднялся и впотьмах, не зажигая свечей, набросал что-то, но так и не уснул: писал весь день. В творческом припадке за двое суток написал картину, на которой изобразил Алексея Каблукова в дорогом английском твидовом костюме, лицо его было пустотелой маской, за которой располагался крохотный штаб лилипутов с пишущими машинками, типографским станком, большими счетами и сейфом, в разрезе тело этого существа было чем-то вроде крепости, оснащенной различными машинами, которыми управляли другие лилипуты, изможденные, почти скелеты, они тянули канатики, заставляя вращаться шестерни. Борис назвал картину «Мессия» и даже взялся писать поэму «Антихрист» — воодушевился, несколько дней ходил сам не свой, по ночам вскакивал и записывал, все у него образы в голове всполохами возникали: то кровавые закаты, в которые на дирижаблях уплывали генералы испражняться на толпы, то огромный шатер, в котором человек из цилиндра вынимал младенцев, — но быстро охладел, собрал все стихи и спалил в печке, пил вино, курил и жег с ненормальным наслаждением.

Их не было дома. Вдоль стены росли хризантемы, насмешливо покачивались. В коридоре у двери на вешалке пальто, на полке кепка. Борис так пачку прямо и поставил у двери, где у них безобразно стоптанная обувь стояла, со злостью на грязные башмаки пачку и поставил. Сам пошел к Засекиным. С Милой поговорить. Тоже точку ставить. Пора! Хватит! Достаточно измучил себя. Булавка! Сейчас припомню тебе булавку!

Доплелся. Позвонил. Была одна. Входить не стал.

— Я на два слова, — сказал он угрюмо.

— Ну, как хочешь…

Кошачья улыбочка, масляные глазки, нега во всем теле, покачивание юбки и локон на палец накручивает, накручивает…

— В общем, между нами все кончено. Было это неинтересно, и нет в этих отношениях смысла, — выпалил он, не глядя ей в глаза, и пошел вниз.

— Еще совсем недавно тебе нравилось! — крикнула она ему вслед.

Ступеньки. Ступеньки.

— Передумаешь, я не обижусь!

— Не передумаю! — крикнул, не оборачиваясь.

— Не зарекайся!

Смех, ступеньки, смех, ступеньки…

По пути к Каблукову ему встретилась Варя.

— А я и не знала, что вы в Тарту!

— Я и сам не знал, что возьму и приеду. Я, никого не предупреждая…

Она принялась щебетать:

— А Борис Вильде, представляете, у Жида живет!

— Что? — вздрогнул Ребров. — Какой Вильде, простите?

— Ну, Борис Вильде — писатель наш. — Варенька взмахнула рукой и изобразила в лице нечто: поморгала — видимо, так она изображала Вильде или нечто писательское. — Раз, и у Жида!

— У какого жида? — смутился Ребров.

— Как у какого? Ну, Андре Жид, писатель! Знаете?

— Ах! Ну, ну… А что, он не мог получше устроиться?

— Куда уж лучше-то?! Самый популярный сегодня в Европе писатель, если не в мире…

— Да?

— А вы и не знали?

— Признаться, первый раз слышу.

— Неужели? Фу, какой вы! — Она толкнула его легонько, и вдруг понизив голос быстро проговорила: — Кстати, он собирается жениться, и это на вторую неделю в Париже!

— Кто? Жид?

— Да не Жид — Борис Вильде!!! Да что с вами?

— Не знаю. А что?

— Вы как не в себе. Он приехал из Германии и сразу со всеми познакомился, представляете, гол как сокол, без второй пары брюк и костюма, а его принимают в салонах и всюду вхож, все от него в восторге! Он почти ни слова по-французски, а через две недели пишет: теперь я проживаю у Андре Жида… мои рассказы на французский переводят… и еще — я женюсь… На принцессе! Представляете!

— Да, да…