Харбинские мотыльки

— Это предположение, но сами посудите, Борис Александрович, Федоров пропал, Андрушкевич, директор гимназии, в которой Стропилин работал, был схвачен… Вот и думайте… Опять же Егоров — тоже был схвачен на улице, а у него Стропилин квартиросъемщиком был! Где он работал?

— В гимназии.

— А после этого? Он несколько лет не работал!

— Да.

— На какие средства, спрашивается, жил? Почему бы не допустить, что состоял на должности в Охранной полиции? Писал доносы…

— Все это не имеет значения. Это никак не меняет ситуации.

— Как сказать, как сказать… Если знать, кто доносил, можно предположить, на кого он не мог донести! — Доктор выманил Реброва на улицу пройтись, и когда они встали у куста шиповника, тихо сказал:

— Послушайте, у нас есть пациент, ему осталось недели две. Давайте я вас оформлю вместо него.

— Как это?

— Очень просто, его похоронят под вашим именем. Раз, и вас нет. А вы вместо него. Чик-трак, рокировка! По его документам уедете. Он — немец, русский немец, таких много у нас…

— Постойте, постойте! Как же я заместо него так и поеду? Куда?

— Да куда хотите, туда и поедете.

— А что этот немец?

— А что немец?

— Что с ним?

— Как что? Он болен, мой старый пациент. Вашего возраста. Чуть старше. Ну, вы и выглядите старше своего. Такова наша жизнь: один год за два идет.

— Мало прожито, много пережито, — как во сне молвил художник. — И что он, обречен?

— Совершенно! — воскликнул доктор. — Меня когда это осенило, я уснуть не мог! Хожу, думаю: ах, не простое это совпадение! Прямо на руку нам это! За вас силы добрые, может, ангелы какие-то ходатайствуют, но не сейчас думать об этом, не по эту сторону…

— И что, ему совсем недолго осталось? Он что, прямо так и готов умереть? Как на заказ?

— Шутите? На заказ… Говорю же — чудесное совпадение. Примите как чудо. Ничего в этом нет.

— Хорошо. Просто я подумал — как-то странно. Может, он вовсе и не болен…?

Доктор посмотрел на него сурово.

— У меня на руках не один пациент умер, а сотни. И ваши родители в том числе. Подумайте об этом тоже! Серьезней надо смотреть на вещи, дорогой мой. Всякий человек смертен, а я имею возможность это узреть раньше самого человека. А так, если человек умирает естественной смертью, почему бы тут не воспользоваться? Натуральный исход одного продлевает жизнь другому. По-моему это в полном согласии с законами природы.

— Что меня занимает, так этот немец.

— Да что он вам?

— Он-то знает?

— Откуда он может про вас знать? Вы что?

— Нет-нет, он хотя бы знает, что умирает?

— Он думает, как все. Пустяки, поболит, перестанет. Знаете, как пациенты часто думают: вот тут, доктор, побаливает, ноет в области груди, застудил нерв, наверное… Неделя, другая, и все.

— Странно это как-то. Подумать надо.

— Думайте, думайте, только побыстрей, вы не один у меня такой. Вот граф Бенигсен, между нами говоря, уже записался, уже лежит, под эстонской фамилией. Вместе могу устроить.

И ушел. Борис думал, пил чай, курил, обрывал календарные листки, думал… Опять было тихо. Настолько тихо, что художник даже задумался: а не улеглось ли?.. может, все кончилось?.. никто не умрет?.. Сделал несколько карандашных набросков в альбоме Сережи. После него осталось много нелепых этюдов. Ребров их переворачивал и рисовал свое — ему таким образом казалось, что, может, он как-нибудь приобщится к ловкому молодому человеку, у которого все состоялось: и карьера, и семья. Может, я так порисую на его этюдах, поживу тут с месяцок и потом в Прагу махну, к нему, к Сереже?.. Ему делалось тошно от таких мыслей, снова шел к календарю: уже сорвано, завтра еще не наступило, а он уже сорвал. Стоял и смотрел в завтрашний день, крутил самокрутку — а она уже скручена, и еще пять целых лежат на подоконнике, ждут — он садился и крутил новую, и именно ее и выкуривал!

Пришел доктор.

— Я звонил по вашему делу.

— Кому? — испугался Ребров.

— Коллеге. Вернее, по делу вашего друга, Тимофея.

— Ах, вы об этом…

— Ничего про вас, конечно, не сказал, да и человек надежный, вы знаете — доктор Фогель, он сейчас занимается душевнобольными в том числе. Так он приехал в Таллин и привез мне вот это.

Вынул из саквояжа большой коричневый конверт.

— Что это? — спрятал руки под мышки.

— А посмотрите! — Саквояж щелкнул металлическим зубом.

Ребров робко открыл конверт, это были какие-то записки, грязные, мятые листки, испещренные до боли в глазу.

— Это ваш Тимофей писал.

— Узнаю почерк.

— Он все время пишет.

— Как он?

— Теперь ничего. Принимает лекарство. Его постоянно теперь снабжают бумагой и карандашами, а то он сопротивлялся и не хотел отдавать. Некоторые записи ел. Сами видите, как исписал. Он получил сильную травму.

— Он все-таки сделал это?

— Что?

— Выколол себе глаз?

— Нет. Я не это имел в виду. А что, покушался?

— Да, видите ли, он винил себя в том, что произошло с Иваном, тот потерял глаз, и Тимофей хотел выколоть себе тоже.

— Господи! Нет, в этом отношении он в целости. Но вот душевная травма… Мой коллега из Тарту сообщил мне кое-что, по секрету. Тимофея обнаружили на заброшенной ферме, или на хуторе, одного, в руинах, и там было найдено еще пятнадцать тел…

— Мертвых?