Харикл. Арахнея

— Дафна! — вскричал Гермон в порыве радостного и благодарного чувства, но она ничего ему не ответила, а отправилась в сопровождении воина, данного ей начальником в проводники, во внутренние покои дворца.

Спустя несколько минут, которые слепой употребил, чтобы ободрить напуганного учёного, она вернулась, и не одна. Её сопровождал престарелый комендант, и тотчас же по его приказанию были сняты оковы с рук пленников. Отклонив выражения благодарности, которыми они стали его осыпать, Филиппос переговорил с начальником стражи и произнёс взволнованным голосом:

— Ещё только четверть часа и было бы уже слишком поздно. Завтра ты расскажешь мне, отважная Дафна, кто тебя сюда направил.

Затем, обращаясь к пленникам, он сказал им, что их отведут в ближнюю казарму, где они должны провести эту ночь. Наутро их допросят, и если они докажут свою непричастность к заговору, в чём их подозревали, то их отпустят на свободу. Дафна стала умолять его освободить их теперь же, но Филиппос ответил, что он не имеет на это права, потому что таково было повеление царя. Он ничего не имел против того, чтобы Дафна сопровождала Гермона до места его заключения. И Дафна, взяв за руку слепого, приказала домоправителю Грассу, который её сопровождал, следовать за ними. Скоро достигли они казармы, и арестованных сдали начальнику. Этот офицер когда-то служил под началом отца Гермона, и, когда ему назвали имена пленников, прибавив при этом, что комендант Филиппос просил им, по его мнению невинным, предоставить возможные удобства, он велел открыть отдельную камеру для Гермона и его спутницы, тогда как Кротоса поместил в другую. Полчаса мог он позволить прекрасной дочери почтенного Архиаса пробыть с Гермоном, затем, так как казарма запиралась на ночь, она должна была удалиться. Как только Гермон остался вдвоём с Дафной, он тотчас же схватил её за руки и излил душу в самых горячих выражениях благодарности, и, когда он при этом почувствовал, как она отвечала на пожатие его руки, он не мог дольше противостоять своему желанию прижать её к своему сердцу. Его губы в первый раз встретились с её губами, и он признался ей, как сильно он её любит и что он только что желал смерти как избавления от всех его несчастий, но что теперь, когда он чувствует силу её любви, жизнь вновь приобрела для него цену. Тогда она в порыве нежности обвила его шею руками. Его сердце наполнилось радостью и счастьем, несмотря на то что его завтра ожидало. И теперь он мог её, только что спасшую его от большой опасности, связать словом, но мысль о том, какое ещё признание он должен сделать завтра в Палестре своим товарищам-художникам, замкнула его уста. Но он чувствовал себя в эту тяжёлую минуту как бы составляющим с ней одно целое, и он не мог и не должен был скрыть от неё то, что ему предстояло сделать, и, повинуясь внутреннему чувству, говорившему ему об этом, он воскликнул:

— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю! Выразить же словами силу моей любви было бы невозможно. И потому что я тебя люблю, должен я исполнить мой долг раньше, чем я задам тебе вопрос, хочешь ли ты соединить твою судьбу с моей…

Она прервала его словами:

— Я люблю тебя и любила тебя всегда. Какие ещё объяснения нужны нам?

Но он, наклонив голову, почти шёпотом произнёс:

— Завтра я уже буду не тем, за кого меня принимают ещё сегодня. Подожди, пока я исполню мой долг, и только тогда должна ты спросить себя, что осталось в твоём сердце для слепого художника, который предпочёл променять славу на презрение и стыд, лишь бы только не быть обманщиком.

Дафна спросила дрожащим голосом:

— Так, значит, Деметра не твоё произведение, и ты это знаешь точно?

— Да, — ответил он, — точно! Это произведение Мертилоса.

Она в волнении ещё крепче прижалась к нему и сказала:

— Бедный, бедный! В каком ужасном заблуждении ты находился, и сколько страданий тебе ещё предстоит перенести! Это должно бы меня очень огорчить, а между тем, только пойми меня правильно, я вместо горя чувствую радость, потому что в этом столь восхваляемом произведении я не находила тебя, твоего искусства!…

— Так вот почему, — перебил он её радостно, — ты и не высказывала мне похвал! А я, дважды слепой глупец, мог сердиться на тебя за это! Но подожди только, завтра не будет никого в целой Александрии, кто бы мог меня обвинить в том, что я изменил моему направлению. А если боги вернут мне зрение, тогда, Дафна, тогда увидишь!…

Тут его прервал громкий стук в дверь: условленное время прошло, и она должна была его покинуть. Ещё раз прижал он её к сердцу и сказал: