Харикл. Арахнея

Порывисто дыша, слушала её девушка. Твёрдо, как в своё собственное существование, верила она в предсказания старой ворожеи. Всё её счастье, все сладкие надежды, наполнившие было её лишённую радости душу, всё теперь разбито вдребезги. Громко рыдая бросилась она на колени перед старухой и спрятала свою красивую голову в складках её одежды. Вся охваченная внезапно нахлынувшим на неё горем, забыв и сладость мести, и предсказание большого счастья в будущем, лежала она плача, между тем как старуха, любившая её и припоминавшая, быть может, то далёкое время, когда предсказания другой ворожеи заставляли её также проливать слёзы, ласково гладила Ледшу дрожащими руками. Пусть выплачется здесь дитя. Время, а также месть залечивают многие сердечные раны. И то же время должно принести бывшей невесте её внука то высшее счастье, о котором предсказывали сначала созвездия, а потом зеркальная поверхность вина на дне чаши. И ей казалось, что она знает, в ком найдёт вновь Ледша своё дважды утерянное счастье.

Нежно стала она шептать ей слова утешения до тех пор, пока Ледша не подняла своё мокрое от слёз лицо. Повинуясь какому-то невольному желанию поцеловать огорчённую девушку, старуха наклонилась к ней; при этом движении медная чаша скатилась с её колен и со звоном упала на глиняный пол. В ужасе вскочила Ледша, и в то же время раздался в ночной тишине страшный лай своры собак, привезённых в Теннис дочерью Архиаса. Лай их был так громок, что даже глухая Табус услыхала его. А Ледша поспешно вышла из жилища и, сейчас же вернувшись, закричала старухе:

— Они идут!

— Они, они, — заволновалась та, стараясь пригладить и запрятать под покрывало свои седые растрёпанные волосы.

Еле слышным от радостного волнения голосом она продолжала:

— Я это знала; он сдержал своё слово, мой дорогой Сатабус. Скорей, скорей, дитя, утки, хлеб, рыбу. Мой добрый сын!

На скудно освещённый пол упала широкая длинная тень, и с порога раздался своеобразный, отрывистый и радостный смех.

— Сатабус, мой сын, мой мальчик! — воскликнула старуха.

— Мать! — громким криком отвечал ей седобородый пират. И с распростёртыми объятиями пошёл он навстречу горячо любимой матери, которую не видал более двух лет, бросился перед ней на колени и своими сильными руками приподнял маленькую сгорбленную старуху.

Она левой рукой обняла грубую шею сына, а правой гладила ему щёки, лоб и густые, почти белые волосы. То, что срывалось с их губ в первые минуты свидания, были не слова, а какие-то, едва ли кому понятные, восклицания. И всё же они были понятны матери и сыну, и даже Ледша, стоявшая поодаль, сознавала, что эти отрывистые, невнятные, малозначащие восклицания исходят от избытка сердечных чувств, волнующих этих двух столь близких людей. Невольно при взгляде на них чувство зависти сжало её сердце. Боги так рано лишили её матери, а этому седому дикому борцу против собственности, права и закона сохранили её, и он мог согревать своё суровое сердце тёплой материнской любовью. Прошло довольно много времени, прежде чем старый морской разбойник выпустил мать из объятий и сел возле неё, у очага. Тут только вернулась к Табус способность выражаться понятными словами, несмотря на трудность, с которой она говорила из-за почти парализованного языка. Целые потоки нежных и благодарственных слов полились из её уст, и, казалось, она видела вновь в суровом, в кровавых битвах поседевшем сыне то маленькое существо, которое она когда-то носила на руках и прижимала к своей груди. Так же нежно и любовно отвечал он ей. Глаза её наполнились слезами радости, и она спросила его, что ему в ней, такой слабой, ни на что не годной старушонке, живущей только изо дня в день в тягость себе и другим. Он рассмеялся и глубоко тронутым голосом произнёс:

— Не будь тебя, кто был бы тем звеном, которое соединит нас всех на наших кораблях? Самая богатая добыча не стоила бы в наших глазах и драхмы, не думай мы про себя, как порадуется за нас мать, когда узнает о ней. А в трудное время, когда нам приходится плохо, когда мы ранены или когда кто-нибудь из нас погиб, насколько легче становится при мысли, что у старухи матери найдутся для каждого из нас слова жалости, слова утешения! А в минуту страшной опасности, когда вся жизнь поставлена на ставку, когда всё зависит от одного отважного шага, кто бы из нас на него решился, не знай мы, что ты душой и сердцем день и ночь с нами и что ты пошлёшь нам на помощь духов, повинующихся тебе. Много раз поспевала их помощь вовремя и помогала нам отрубить неприятельскую руку, уже душившую нас. Но всё, что я только что сказал, не самое главное; без всего этого можно было бы как-нибудь обойтись. Самое же главное, что у нас ещё есть мать, сердце которой желает нам всего лучшего, а врагам нашим — смерть и погибель, и что вот эти самые старые глаза будут проливать слёзы по каждому из нас. Вот самое главное, что мы имеем в тебе, матушка, и чем ты нам необходима.