Харикл. Арахнея

Лодка быстро доставила их на корабль Эймедиса. Ледши они там не застали: её отвезли на берег, где ей хотели показать тех, кого подозревали в том, что они служили проводниками мятежным галлам. Погруженный в глубокое раздумье, Гермон сидел на палубе, ожидая Эймедиса, которого задерживали на корабле различные служебные обязанности. Он думал о Дафне. Потеря дома, а может быть, почти всего состояния будет, наверно, большим ударом для её отца, но, превратись он теперь даже в нищего, это бы ничего не значило: есть кому позаботиться о нём и о его дочери. Он, Гермон, может вновь ваять, и каким счастливым будет он себя считать, если ему дана будет возможность отплатить человеку, сделавшему для него так много, за всю его доброту. Ему бы казалось особенной милостью судьбы, если б всё до последней драхмы погибло в пламени, и тогда ему, только ему одному обязана была бы Дафна всем, и с какой радостью он будет работать, чтобы дать ей всё и окружить её той роскошью, к которой она привыкла. Все эти мысли так поглотили его внимание, что он даже на время забыл о том, что происходило там, на том страшном берегу. Подняв теперь голову, он увидал, что стрелки продолжают своё смертельное дело. Корабль Эймедиса стоял на якоре так близко к берегу, что Гермон мог прекрасно различать фигуры галлов. Одни из них, повинуясь присущему всем живым существам чувству самосохранения, спешили укрыться в такие места, куда не достигали стрелы, другие же, напротив, искали смерти и теснились на берегу. Какое ужасное, душу раздирающее зрелище, а вместе с тем какое обилие мотивов для него, художника! В особенности не мог он забыть одной сцены: два брата, прекрасно сложенные, с гордо поднятыми головами, подставили богатырские тела смертоносным стрелам; как храбро и отважно стояли они у самого берега, глядя вызывающе на неприятеля! Это был ужасный, мрачный сюжет, но достойный того, чтобы увековечить память о них с помощью своего искусства.

Только после полудня присоединился к нему Эймедис, освободившийся наконец от служебных дел. Несмотря на дождь и сильный ветер, они оставались на палубе. Что могла для них значить непогода? Один из них, вновь переживая прошлое, рассказывал другу о том, как ненависть этой оскорблённой женщины навлекла на него гнев и страшную кару Немезиды, и охватившее его при этом волнение мешало ему замечать её, а для Эймедиса, подвергающегося постоянно бурям и смертельным опасностям как на воде, так и на суше и теперь внимательно слушающего рассказ Гермона, погода не имела никакого значения. Да, совершенно такой, как её описывал Гермон, представлял он себе эту Ледшу. Ничего низкого, мелкого не могло быть в этой красивой, страстной женщине, которая, оскорблённая, не задумываясь, прибегала к защите грозной Немезиды и которой сильные грубые мужчины повиновались безропотно и охотно. Теперь ни для одного из них не могло быть и сомнения в том, что только страшная ненависть заставила биамитянку последовать за галлами и принять участие в нападении на Александрию. Ясным доказательством этого служило то, что прежде всего были разграблены дом Мертилоса, по слухам, всё ещё принадлежащий Гермону, и дом Архиаса, где, как она предполагала, могла находиться та Дафна, в которой она уже в Теннисе видела счастливую соперницу и которую тогда же возненавидела.

Короткий ноябрьский день быстро подходил к концу; дождь перестал; солнце, готовое закатиться, пробилось сквозь тёмные тучи и окрасило горизонт ярким пурпурным цветом, подобным зареву громадного пожара. Наступил момент заката: пламя потухло, и ночная тьма объяла море и песчаную косу. Карканье голодных ворон всё громче и громче раздавалось под ночным небом. Время от времени крики ярости и стоны отчаяния покрывали голоса птиц и шум волн. Изредка доносился с кораблей звук команды или пронзительный сигнал. На носу и мачтах судов засветились слабые огни, на берегу же господствовала темнота, только там, где были на скорую руку устроены укреплённые навесы для часовых, виднелся мерцающий свет фонарей. На тёмном до того небе загорелись одна за другой бесчисленные звёзды, и серебристый диск полной луны победоносно пробился сквозь облака, гонимые ветром. В конце первого часа после заката Эймедис приказал подать лодку; в полном вооружении, точно отправляясь в бой, он сел в неё, уговорив и Гермона надеть под хламиду панцирь и опоясаться коротким, но остро отточенным мечом. Хотя их должен был сопровождать отряд прекрасно вооружённых и храбрых македонских воинов, но кто мог заранее предвидеть исход этой поездки! Быть может, им придётся отбиваться от нападения пленников, ярость и отчаяние которых могли удвоить их силу.