Харьюнпяа и кровная месть

Сюда, в комнату, прозванную «садком», набилось множество народу — поглядеть на убийц пришли даже надзиратели с верхних этажей. Под яркими лампами «садка» топталась группа Каллио — один констебль постарше, два помоложе. А между ними стояли оба арестованных.

— But why? Please, take my passport and…

— Tsast kiip joor mauth kloust and empti joor pokits!

— But why? Why!

— Kiip joor mauth kloust, juu pladi möödö![2]

— Дьявольщина… — Харьюнпяа остановился словно вкопанный и сжал виски, как будто у него заболела голова. Шар, не сбавляя скорости, протиснулся между стражниками на середину комнаты. Он хорошо говорил по-английски, так как несколько лет назад служил в военной полиции на Кипре.

— Okay. What’s the problem?[3] — начал было он и тут только понял, что́ произошло. Немного пригнувшись и сразу выпрямившись, он сдернул с головы наушники и заорал: — Засранцы! Быть не может!

Отступать было поздно — задержанные дергали его за лацканы и жестикулировали, обрушивая на него поток английских фраз.

Это были негры — африканцы, цветные, черные, с курчавыми волосами и темной кожей, только разных оттенков — лицо длинного было почти черным, словно какое-то редкое дерево, а у того, что пониже, кожа мягко мерцала при свете ламп, напоминая шоколад «Миньон».

Харьюнпяа тяжело перевел дух и медленно, на негнущихся ногах, словно во сне, направился в комнату стражи.

— Вот их паспорта, — сказал Мяэнсюрья. Это был старший надзиратель, мужчина лет пятидесяти, обычно старавшийся скрывать свое мнение, но теперь в его голосе звучал явный ужас.

Харьюнпяа стал набирать номер телефона, а второй рукой открыл верхний паспорт, на первой странице значилось: «Corps Diplomatique»[4]. Ко второму паспорту он даже не притронулся.

— Полицейское управление слушает, номер четвертый, — раздалось в трубке.

— Это Харьюнпяа, звоню из «садка». — Передай снова всем машинам приметы убийц. Задержаны не те люди. Если комиссар на месте, хорошо бы ему быстро прийти сюда.

— Полицейское управление. У телефона номер четвертый, — опять повторил голос в трубке.

— Говорит Харьюнпяа, я в «садке»! Объяви…

— Не стоит, — сказал Мяэнсюрья. — Телефон не работает. В горячие дни с ним всегда так. Правда, его можно включить по коду тревоги, но мы его не знаем. Почему-то его засекретили.

— О’кей…

— Полицейское управление слушает, номер четвертый. Кто пытался к нам дозвониться?

— Кто они, по-вашему? — неистовствовал за стеклянной стеной Шар. Он загнал всех трех констеблей в угол. Те стояли, онемев от смущения, но было видно, что они уже начинали злиться — ведь они действовали правильно, схватили, как им было указано, темнокожих. Констебли, молодые, светловолосые и плечистые ребята, видимо, были направлены в Хельсинки прямо с курсов.

— Кто они, по-вашему?

— Ну, похожи на черномазых…

— Похожи. Черные они и есть. А убийцы — цыгане!

— По рации передали, что оба темные.

— Господи помилуй! И как ты только получил лычки старшего констебля? Неужели ты цыган не знаешь?

— В наших краях цыган называют цыганами… А в международных законах, наверно, найдется парочка параграфов, по которым этих двоих можно выдворить из страны.

— В ваших краях, может, дневальный передает по рации — принесите, мол, мне, ребята, конфет из киоска. А теперь ты в наших краях, в столице! Нашу рацию может слушать кто угодно — газетчики, министры… Это расовая дискриминация — называть цыган цыганами.

Харьюнпяа тихонько пошел обратно к лифту. Мяэнсюрья, расстроенный, следовал за ним.

— Харьюнпяа…

— Да?

— Я о срочной связи — вдруг ты о ней кому-нибудь скажешь… Я не имел в виду, что она плохо поставлена. Не говори ничего такого. Она все-таки помогает провести дежурство — всегда знаешь, когда надо посмотреть новости по телевизору.

— Не беспокойся. Никому не скажу.

— Хорошо. Просто я засомневался. Даже моему месту многие завидуют.

Двери лифта открылись, и в коридор впорхнул Кандолин.

— Стрелки́ здесь?

— Какие-нибудь стрелки́ тут, надеюсь, есть…

— Что?.. Ты куда, Харьюнпяа?

— Кофе пить. У меня за весь вечер ни минутки свободной не было. — Харьюнпяа вошел в лифт и, прежде чем двери закрылись, успел сказать: — Меэттянен хотел, чтобы ты рассказал газетчикам, что этих парней задержали его ребята.

Пить кофе он не пошел. Дошел до конца длинного коридора, напоминающего слепую кишку, и стал смотреть в окно. На улице уже совсем стемнело. И хотя не было еще и середины августа, за стеклом то и дело мелькали желтые листья. Поднялся ветер.

Вдобавок ко всему Харьюнпяа мучило то, что он не любил Кандолина, хотя почти не знал его. Вообще-то Кандолин считался дельным работником и к нему относились с уважением, подчиненные его даже любили. Да и не только подчиненные. Стоило собраться веселой компании в любом углу Полицейского управления, как можно было с уверенностью сказать, что Кандолин там и смеется громче всех.

Может быть, именно этот смех и был неприятен Харьюнпяа?

7. Совещание