Харизма

— Человечество, — сообщил он, — на уровне подсознания и очень редко с помощью разума выбирает себе политических кумиров. Меня давно интересовала проблема полного несовпадения вкусов народных масс и отдельного индивидуума. Отдельный индивидуум отлично понимает, что кумир его страны никак не соответствует общечеловеческим нормам красоты или поведения. Обратимся к историческим примерам. Тамерлан был хромым и некрасивым человеком небольшого роста, Иван Грозный — толстым бородатым уродом…

— Ну какие они кумиры! — возразил Миша Стендаль. — Они же по праву престолонаследия. Их Бог дал.

— Не спеши! — воскликнул Минц. — Обратимся к кумирам, которые поднялись из грязи в князи. Неужели вы думаете, что в двадцатые годы в Германии не было красивых, умных и даже порядочных политиков? Но ведь поднялся Гитлер!

И тут впервые подал голос Иванов Семен.

— Порядочных политиков не бывает, — сказал он. — А то бы они в политики не полезли.

Эта фраза заставила всех поглядеть на Иванова Семена с некоторым удивлением. Никто не ожидал такой политически отточенной фразы от пасынка без прописки.

— Мы сейчас говорим о другом! — продолжал Минц. — Лучше вы мне объясните, почему усатенький заморыш, истерик, сухоручка…

— Это Сталин был сухоручкой, — пояснил Савич.

— Нашего вождя не трожь! — обиделся на него представитель левых сил пенсионер Ложкин. — У товарища Сталина руки были на месте. Он ими любую шею мог свернуть.

— Вот именно! — подхватил Минц. — Вот они, рудименты культа личности! А чем Сталин его привлекал?

— Я думаю, что такие, как Ложкин, — заметил Стендаль, — любили Сталина, как женщины в высказывании Пушкина — то есть ушами!

— Погодите-погодите! — вмешался в спор Удалов. — Но ведь мы смотрели на фотографию и думали — какой он некрасивый!

— А он и есть некрасивый, — заметил Ложкин.

— Независимо от позиции наших левых сил, — сказал Минц, — я полагаю, что моя точка зрения вам понятна. Общественное мнение, пропаганда и прочее работают на многих кандидатов в кумиры. А кумирами становятся единицы, и ничего в них, казалось бы, нет…

— А харизма? — спросил Золушка, который за последние два часа кое-чего наслышался и кое-чем проникся.

— А что такое харизма? — задумчиво произнес Стендаль. — Этого же никто так и не сформулировал.

— Как только мы найдем харизматическую личность… — начал было Минц, но Удалов перебил его:

— У нас каждый президент — харизматический. Даже действующий.

— Не спорю. Но теперь у нас появилась возможность поставить эксперимент. Если путь, избранный нами, правилен, то мы сможем сделать из Семена Эдуардовича фигуру всероссийского масштаба. Надеюсь, что сам Семен Эдуардович не возражает.

— Может быть, псевдоним взять? — спросил на это Золушка.

— Он уже согласен, — проворчал провизор Савич. Как представитель правых сил и демократ он подозревал, что за харизмой всегда скрывается диктатор.

— Зачем вам псевдоним? — удивился Стендаль. — У вас же хорошая русская фамилия!

— Вот именно, — заметил бывший пасынок. — Но если мы обратимся к истории, понимаешь, что все себе выбирали псевдонимы погромче.

— Кто это — все? — спросил Удалов.

— Наши.

— Не понял?

— Ну, другие харизмы. Гитлер был Шикельгрубиером, Сталин — Джугашвили, а Троцкий — Канцельсоном.

— Бронштейном, — поправил Иванова Минц. Эксперимент шел слишком хорошо. У Минца даже закололо под ложечкой.

Решили пока обойтись без псевдонима.

Золушку приглашали в дома. И Савич, и Ложкин.

Но остальная общественность сразу спохватилась. Потому что Минц и газета желали провести чистый эксперимент, а не отдавать Иванова Семена на откуп какой-то партии.

Иванов согласился, и даже согласился переночевать в кабинете редактора газеты на диване периода первых пятилеток, и попросил дать ему зеркало, чтобы привыкнуть к самому себе.

Мише Стендалю было неловко оставлять Иванова Семена на ночь в кабинете, но Иванов, который все более осваивался в своей роли, произнес с доброй улыбкой, широко раздвинувшей тонкие губы, отчего он еще более стал походить на лягушку:

— А мне надо о многом подумать. Так что ночь у меня пройдет с пользой.

Попрощались и покинули пасынка.

Как ни странно, мысли, владевшие гуслярцами в ту ночь, были схожими.

Первая очередь мыслей овладевала по дороге домой: и какого черта мы ухлопали вечер? Неужели опять попались на удочку этому сумасшедшему изобретателю?

Так же, кстати, думал и профессор Минц. С одним отличием. Вместо «сумасшедшего изобретателя» в его мыслях фигурировал этот идиот Ложкин, который, впрочем, был ни при чем.

Вторая мысль была ответом на вопрос жены, дочери или любовницы:

— Где ты весь вечер шлялся?

— Встречались на политическом собрании с одним человеком.

Третья мысль приходила в три часа ночи, когда они просыпались и долго лежали в темноте, глядя на полную луну за окном и думая: и что мне сдалась эта лягушка? Не видел никогда противнее рожи… хотя в ней что-то есть.

И наличие чего-то еще более раздражало.

Утром, независимо друг от друга, все вчерашние собеседники встали пораньше, тихонько почистили зубы и поспешили к редакции «Гуслярского знамени».

Но таинственность не помогла.