Харроу из Девятого дома

Им нужно было воскрешение. Им нужно было чудо. Харрохак годами изучала чудеса, а потом одно из них пришло к ней само: шанс стать ликтором. Шанс послужить богу-императору, шанс стать его кулаком и ладонью, шанс сделаться бессмертным служителем и защитником Дрербура, вдохнуть новую жизнь в Девятый дом на своих условиях, не откатывать камень и оставить любовь всей ее жизни и смерти мирно почивать в каменном саркофаге. Еще десять тысяч лет одиночества. Еще одна длинная тонкая нить Преподобных Матерей и Преподобных Отцов. Харроу выгнала негодного рыцаря из своего Дома и ухватилась за шанс обеими руками.

Но, как и с первой любовью, что-то пошло очень сильно не так. Ее рыцарь отдал себя с тупой готовностью – и Харрохак теперь умирала от стыда. Несмотря на эту готовность, она почти совершила непростительный грех. Она собрала вещество души Ортуса Нигенада и не смогла придушить его. Она снова стояла перед зеркалом одна: Харрохак, чудовище, нелепость, чужачка. Отвратительное создание. В девять лет она совершила ошибку. В семнадцать лет она тоже совершила ошибку. Жизнь повторяла сама себя. Харроу всю свою жизнь будет балансировать на краю, вертеться в нелепом цикле черт знает чего.

Была еще одна девушка, которая выросла рядом с Харроу, – но она умерла еще до рождения наследницы.

4

Ты все еще гордилась тремя вещами: во-первых, невероятным хладнокровием, во-вторых, нечеловеческими способностями к некромантии, и в-третьих, способностью сопротивляться убийству. Тебя было так сложно убить, что ты даже сама с этим не справилась.

Во время первого покушения на твою жизнь мозг испугался густой духоты и вырвал тебя из сна. К твоему лицу прижималось что-то мягкое, огромное и теплое – это могло быть только твоей же подушкой. Тонкая ткань стала влажной от твоего дыхания и слюны. Кто-то стоял у твоей кровати и держал подушку. Ты рефлекторно дернулась, и кто-то сжал пальцами твое горло. Подъязычная кость треснула бы, если бы ты не укрепила ее толстым хрящом.

Очень глупо было не задавить тебя. Ты нащупала собственную руку и сорвала ноготь с большого пальца, крича в белую душную темноту. Превратила окровавленную кератиновую пластинку в тысячу кусочков и обратила их тысячью зазубренных игл. Слепая, задыхающаяся, ты бросила жесткие снаряды в убийцу, как шрапнель, услышала, как они вонзились в плоть или отскочили от стены. Хорошо. Отлично. Подушка сдвинулась, и…

* * *

Ты пришла в себя на своей голой, похожей на носилки койке. Дышала ты тяжело.

Ты поднесла левую руку к лицу, под свет – ровный белый свет с жаркими искорками вольфрамовых нитей. Ноготь был целый и ровный – слишком ровный? Или ты все еще грызла ногти, вспомнив неприглядную детскую привычку? Огромный двуручник лежал рядом, как безмятежный младенец, а на стене каюты… не было ничего.

Ни фрагментов ногтя, ни царапин на стене. Просто аккуратные ящики. А на стуле, придвинутом к кровати – маленьком стуле, обычно стоявшем у двери, том самом, на который однажды сел император, – сидела Ианта Тридентариус.

Ваши взгляды встретились. Другой начинающий ликтор – святая Третьего дома, кости императора и суставы императора, кулаки императора и ладонь императора – была наряжена в роскошный полупрозрачный плащ, переливавшийся всеми цветами радуги. Легкая блестящая белая ткань меняла цвет при каждом движении. Перламутр сделал волосы Ианты грязно-желтыми и подчеркнул желтизну ее кожи. Лицо покрывали пятна, а глаза казались глубокими ямами. Честно говоря, выглядела она дерьмово. Ты обратила внимание, что в глазах у нее смешались несколько цветов: вылинявший фиолетовый сражался за жизненное пространство с мутно-синим, там и тут виднелись светло-коричневые крапинки. Ианта сидела слишком уж близко к тебе и как-то косо, сгорбив плечи. Кроме того, у нее было две руки – на одну больше, чем при вашей последней встрече. Все это тебя не особенно взволновало.

А вот не понравилось тебе то, что принцесса Иды – всклокоченная, состоящая сплошь из острых углов и суставов, с глубокими тенями под глазами – смотрела на тебя с выражением, которое ты вряд ли хоть когда-то видела на ее лице. Ианте нравились вялые картинные позы и жесты, она любила изображать тяжелую, неестественную усталость, слабые проблески злобы, а иногда – самоуничижение или ленивое веселье. Но теперь в ее глазах читался тихий, совершенно не свойственный ей голод.

Она улыбнулась с откровенной снисходительностью – это как раз было знакомо и напугало тебя. Казалось, что она светится изнутри.

– Доброе утро, моя соратница. Моя коллега, моя союзница. Мне нравятся твои глаза, Харрохак, – как цветочные лепестки в темной комнате. И даже я вынуждена признать, что твои ресницы великолепны. Прекрати закрывать лицо подушкой – я и раньше его видела, и я знаю, что ты выглядишь так, будто твои родители были прямоугольными треугольниками. Надо работать с тем, что есть, как сказал маг плоти прокаженному.