Хата за околицей

Но вот наступило время осеннее, с бурями, слякотью и холодом, пришлось запереться в избе, — и то детский ум не остается без действия: девочка лепечет, и матери становится веселее, слушая ее простую болтовню, и мать начинает поучительный рассказ и наставляет дочь в науке жизни, вынесенной из горького опыта. Правда, это случалось редко и мало приносило пользы. В каждом слове Мотруны слышалось воспоминание о прошлом, голос, прерываемый вздохами, стонами, жалобами, иногда проклятиями, звучал как разбитый колокол, и в душе невинного дитяти зародилось понятие о неведомом зле, сокрушившем силы матери. Разлад матери с прекрасным, обольстительным миром сильнее и сильнее занимал девочку. В стонах матери она впервые узнала страдание, болезнь, которых не замечала ни в одном из тех вечно поющих, веселых созданий, которые она так прилежно и долго изучала, но не могла она дойти до причины этой безответной грусти.

Неопытная девушка имела такое превратное, детское понятие о жизни, что самый положительный человек, выслушав ее исповедь, ее светлые надежды, готов был бы умилиться. Будто жертва, увенчанная цветами, шла она навстречу грозной судьбе, не видя ни бед, ни страданий, безмолвно и холодно ожидавших ее впереди.

И жила Маруся теми беспечными наслаждениями, которыми Бог позлащает рассвет нашей жизни, а Мотруна между тем с каждым часом старела и быстро приближалась к могиле: она доживала свой век, смерть стояла за ее плечами, страшнее смерти для Мотруны была мысль о том, что станется с беспомощным слабым ребенком среди холодных, бесчувственных людей, эта мысль повергла ее в глубокую, немую печаль. Ей хотелось пожить еще, пожить для того, чтобы под ее надзором выросло, поумнело, окрепло ее единственное детище, надежда долго не покидала нежную мать, но природа брала свое: она уж не могла носить ведер, едва-едва передвигала ноги, — и последняя звезда надежды скрылась за черную тучу…

Больная упала на жесткую постель и зарыдала, Маруся и не подозревала причины этих слез, воображая мать дряхлой старухой, она приписала ее болезнь и слабость летам и начала думать, как бы вступить в должность хозяйки дома.

— Не беспокойся, мамонька, — произнесла девочка, — я уже выросла и могу работать за тебя… отдохни на старости лет. Я могу и воду, и дрова носить, правда, когда ведра полны, так сгибаюсь немного, а дров хоть какую вязанку, как перышко, заброшу на плечи.

Наивный лепет девочки еще больнее сжал истерзанное сердце, и мать, прижав дочку, проговорила:

— Голубушка моя, сокровище мое! Охоты-то у тебя много, да силенки мало. Где ж тебе воду и дрова носить?

Маруся покачала головкой.

— Слушай, мамонька, а помнишь, ты, бывало, говорила, если захочешь сделать, непременно сделаешь.

— Только в сказке так говорится, Маруся.

— Что ж такое сказка?

— Да ничего! Выдумка, правды в сказке мало. Может быть, когда-нибудь и было то, что в ней говорится, да не теперь, теперь уж не то, а люди хуже стали.

— И полно, мамонька, будто все такие? Ну, а если попадется какой злой человек, так что ж он сделает? Добро защищает доброго, зла он не боится.

— Так! Так!

Она хотела было спросить Марусю, что бы она делала, если б лишилась матери? Но у Мотруны язык не поворотился, она боялась опечалить, испугать дитя. А Маруся уже тешилась мыслью, что теперь будет хозяйкой дома и опорой для слабой матери. У девочки разыгрались мечты. Долго не могла она заснуть: в голове ее создались планы на целую жизнь. Она воображала себя хозяйкой, матерью, седой старухой! Чудилось ей огромное богатство, видела у себя закрома, наполненные разного рода хлебами, хлева, битком набитые скотом, двор, пестреющий стадами, и едва к рассвету сон сомкнул ее глаза.

На другой день, лишь только Маруся проснулась, увидела над собой бледное, в одну ночь заметно постаревшее лицо матери. По свитке, накинутой на плечи, по платку, повязанному на голове, и сапогам Маруся догадалась, что мать намерена идти куда-то, и быстро вскочила с постели.

— Куда ты собиралась, мамонька?

— Спи, дитятко, спи, мне нужно сходить на село.

— На село? Да зачем? Я сбегаю.

— Нельзя, голубушка, нельзя. Я к Солодухе пойду, болезнь одолевает, а Солодуха, может быть, пособит мне.

— Так я приведу сюда Солодуху, а ты, мамонька, оставайся дома… чего доброго, совсем ослабеешь, как сама пойдешь. Солодуха живет далеко.

— Ничего, ничего, пойду, легче будет… скоро ворочусь.

Маша хотела поставить на своем, по Мотруна молча отворила дверь и вышла.

Девушка тревожно посмотрела ей вслед, еще раз попросила остаться, но Мотруна пошла.

— Если так, — подумала Маруся, надевая юбку и набрасывая на голову фартук, — принесу-ка я воды, разведу огонь, да к приходу матери сварю что-нибудь… Вот она увидит, какая я хозяйка.