Хатшепсут

Фаина? живет, как жила. Отправившись в очередной раз в четыре утра в лес за грибами, подивилась она отсутствию кортежа: ни опрокидки с кремлецом, ни дюжих молодцов; а уж пройдя мимо замка и обнаружив вместо него пустое место, подернутое слоем разноцветной пыли, она по первости обмерла от удивления, а потом произнесла вслух, — мол, вот счастье-то, не вышла за этого Афоню малахольного, вон как библию составлял, набаронился, набахвалился, да и испарился, на пыль изошел; в копнах не сено, в кладах не хлеб, в долгах не деньги. За лето Фаина еще малость подросла, стала прямо гренадер-девка, сдуру от того расстраивалась, хотела быть маленькой и тоненькой, а не статной и крупной, как памятник царице в Екатерининском саду. Мне она еще больше стала нравиться, и тебе бы понравилась, по контрасту, поскольку мы-то с тобой нижутки малорослые.

Я-то и должен быть махонький, мне для жития отведен испод дома, подошва его, дно, подполье, перекрытие, все пыльные закуточки под шкафами-диванами, лоскутки темные пространств теневых. Да и тебе потребен малый габарит, как всякому роботу, тебе положен небольшой клочочек твоей летающей тарелочки занимать, правда? Что мы знаем, в ночи родившись?! Сходные мы породы, межуточные; ты овеществленная мысль, задуманная игрушка, а я олицетворенная игрушечка и прочувствованная. Другое дело, что я очевидец, самовидец, свидетель жизни людской; да ведь сегодня и ты как соглядатай к нам залетел, дальние бессолнечные версты преодолел в своем кабриолете безлошадном.

Подмигни мне еще своими лампочками разноцветными капельными, лал мал, бел алмаз, зелен изумруд! Есть в тебе нечто от разблюкани, инодальний ты наш железный подкидыш, из безвестных звездных палестин заброшенный в нашу маленькую мироколицу!

ХАТШЕПСУТ

Ее имя снилось мне.

Снилась и сама она.

Реалии сквозь века, настолько достоверные, что я не верил — вычитал ведь, вычитал из древних книг!..

Песок, набившийся в ее сандалии, мешающий ей идти. Одежда из легкой домотканой марлевки, полупрозрачной и серо-лиловой. Узкий золотой обруч в черных волосах. Птичий профиль.

Жрецы, заставляющие ее подниматься по ступеням полуразрушенного покинутого дворца, по ступеням неестественной высоты, заставляющие ее идти одну по утерявшим кровлю галереям, в которых лежат и стоят алебастровые и казастровые урны с прахом ее предков-царей.

Маленькая царица, чье птичье сердечко колотится под худыми ребрами, маленькая царица, стремящаяся почти с ненавистью мимо алебастровых вместилищ былого величия, задирающая головку, чтобы разглядеть странный кованый светильник с фигурками зверей и птиц. Центральная фигура — петух.

Она поворачивала ко мне узкое лицо и вперялась в меня бирюзовым взором. Или изумрудным. Смарагдовым. Когда каким. Почти без зрачков. Крупный план. Стоп-кадр. Обрыв. Доброе утро!

«Хатшепсут…» — шептал я, просыпаясь со стоном. Наваждение. Морок. Эфемерида воображения дурного. И такового же вкуса. Но этот песок в сандалиях, мешающий ей идти…

Меня тянуло в ее время как магнитом. В заповедное время, когда не две, а одна луна освещала по ночам нашу планету. В довольно-таки поганую, надо честно признать, эпоху, меченную убийствами, казнями, исчезновениями людей, мятежами. Непонятными нам извивами событий; мне, в частности, изучившему все имеющиеся на сегодня материалы.

Я распутывал непредсказуемые клубки и обрывки. Писал статьи. Готовился отправиться в прошлое. Мыкался на тренажерах.

Кроме всего прочего, я был тривиально и нелепо влюблен в отделенную от меня тысячелетиями Хатшепсут. Как дети влюбляются в персонажей идиотских романов.

Как всякого разведчика, меня снабдили серией легенд. И в образ я вжился. В образы, точнее. Но сколько ни репетируй, роль есть роль, сцена есть сцена; при соприкосновении — при столкновении! — с пылью времени я почувствовал шок. Меня даже замутило слегка, когда я оказался перед чернобородым мрачным существом в белом одеянии и бутафорском головном уборе. Мне даже показалось, что один из нас уж непременно должен быть призраком. Строго говоря, таковым являлся именно я. Я уже знал, что он — один из четырнадцати главных жрецов и что его зовут Фаттах. Я же замещал (из всех возможных проникновений в прошлое мое руководство предпочло принцип замещения) придворного лекаря, астролога и астронома Джосера. В руках у меня была чаша с благоухающей темной дрянью, достоинства которой я только что расписал жрецу, — по идее, во всяком случае: тот находился в состоянии ответного словоизлияния и заканчивал его.

— …и подлый враг, — сказал он, — будет изобличен.

Сознание мое претерпевало состояние раздвоения, как сознание профессионального актера, одновременно истово рыдающего и наблюдающего себя со стороны: «Черт возьми, до чего же я фальшивлю сегодня!»

«Какой враг? — думал я. — При чем тут враг? Какая связь между изобличением и этим кретинским зельем?»

«Романтический придурок, — думал я, — дернуло тебя впереться в эту дичь, в глушь, в даль, в варварство, не сиделось тебе дома».