Хатшепсут

Все было прекрасно в этом южном дворике: покосившиеся балясинки гаремного открытого балкона второго этажа, открытые лестницы на второй этаж, беленые стены соседнего дома, хаотическая жизнь, плещущая разноцветным сушащимся на веревках бельем, нескладица и разностилье. Только голуби и глицинии раздражали его. Их было слишком много. И они никак у него не получались. Он и рисовал, и лепил их. Выходило хлипко, нелепо, то лишку реалистично и робко, то грубо и нарочито.

— Зачем ты их лепишь?

Речь шла о его бесчисленных скульптурах, расставленных во дворике там и сям. Он любил работать под открытым небом.

— Зачем? — переспросил он. — Право, не знаю. Я скульптор.

— Зачем вообще скульптуры?

— Да ты философ, — сказал он. — Зачем, ты хочешь сказать, вообще искусство?

— Картины я понимаю. Они плоские. И играют в то, что в них можно войти. А скульптуры… Они как живые.

— Объемные, ты хочешь сказать?

— Ну да. Их можно пощупать? Они как люди и как куклы. Они такие белые. Тебе с ними не страшно?

— Бывает, — сказал он.

— Но они у тебя какие-то кривые. И не гладкие. И немножко нескладные,

— Это чтобы было не так страшно, — сказал он. — А что у тебя за книга?

— Это не книга. Старинный альбом. Пустой. Я в нем пишу.

— Что же ты пишешь? — спросил он рассеянно, поправляя глиняной балерине нос, то есть сворачивая его слегка на сторону и преувеличивая на нем горбинку.

— Трактат.

Он рассмеялся.

— Как называется?

— «Роща лука».

— В каком смысле?

— Как растить лук. Что тут непонятного? Ты рисовать умеешь? Ты как-то рисуешь странно, я видел. А похоже ты можешь? Нарисуй мне в трактате картинки, Армен.

— Я бы с радостью, — сказал скульптор. — Да мне, видишь ли, все время некогда.

— Взрослым всегда некогда.

— Ну, не всем.

Мальчик ходил от фигуры к фигуре, обходил их вокруг, вздыхал.

— Уж очень они у тебя белые, — те, которые белые. Черные тоже слишком черные, но не так. А белые — ты не хочешь их раскрасить?

— В старину их и раскрашивали, между прочим. В Риме и в Греции. А это идея. Ты мне подал идею, джан. Я раскрашу.

— Я не Джан, — сказал мальчик. — Я Жан. Или Джан — это я по-армянски?

— Джан это не имя, — сказал скульптор. — Это вроде как «дорогой». А почему ты Жан? ты француз?

— Я Жан по-французски. А на самом деле я Ваня.

— Иоганн по-немецки, Хуан по-испански…

— Ты не знаешь, как я по-китайски?

— Понятия не имею. Чжан. Или Ван.

Мальчик сидел на корточках, скрючившись, подперев щеку, альбом на коленях, апельсиновые кудри против солнца.

— Ваня, давай я тебя слеплю, — сказал скульптор. — Вот так, как ты сидишь. Красотища какая.

— Нет, я не хочу.

— Почему?

— Боюсь.

— Чего боишься?

— Будет еще один я. Белый. И всегда будет сидеть одинаково. И кто хочет, на него будет смотреть. И трогать. Страшно.

— Ваня, ты из дикого племени оседлых островитян.

Мальчик обиделся.

— Я не из дикого, — сказал он и собрался уходить.

— Ладно, — сказал скульптор, — я пошутил. Если ты через час свободен, мы с тобой пойдем есть мороженое.

— Если мама отпустит. Она говорит, нечего мне около тебя вертеться.

— Ты разве вертишься? — спросил скульптор рассеянно, срезая балерине плечо коротким измазанным глиной ножом.

— Она говорит, ты армянин.

— И что? — спросил скульптор, налепляя на глину глину.

— Она говорит, что есть плохие армяне.

— Плохие все есть, — сказал скульптор.

— И плохие армяне плохо поступают с мальчиками.

— Во-первых, я стараюсь ни с кем плохо не поступать, особенно с мальчиками; с девочками, в общем, тоже; во-вторых, я не плохой, а самый что ни на есть замечательный.

— А в-третьих?

— Сразу видно, что ты пишешь трактаты. В-третьих, я не настоящий армянин.

— Я ей все это объясню, — сказал мальчик уходя. — Но она иногда не понимает. Ей говоришь, а она не слушает. Ей говоришь, а она свое.

Мальчик ушел. Скульптор стесал балерине затылок и чуть убавил объем закрученных на затылке волос. Отошел посмотреть. Балерина стояла на пуанте, подняв левую ногу вбок. Левая рука ее ему не понравилась. Может быть, потому, что он видел пальцы и запястье на фоне глициний. Он помыл руки, брякая рукомойником и плеща водою в допотопный таз, и пошел в комнату. Б комнате Лина лежала на диване, ела фисташки и читала.

— Получил от Вани бездну информации, — сказал Армен. — Но не все понял. Плохие армяне плохо поступают с мальчиками.

— По-моему, все понятно.

— Не скажи. Плохие армяне плохо поступают с плохими мальчиками или с любыми? И следует ли из этого, что хорошие армяне хорошо поступают с хорошими мальчиками? Или из этого неотвратимо должно следовать, что хорошие армяне плохо поступают с девочками?

— Армен, я терпеть не могу, когда ты валяешь дурака.

— А я терпеть не могу, когда ты делаешь мне глупые замечания с умным видом. Пожалуй, соглашусь рисовать иллюстрации к трактату.

— Что еще за трактат?

— «Роща лука».

— Возьми в холодильнике свекольник и хачапури, — сказала Лина, — «Боржоми» там же. Мне лень, и я хочу дочитать. А потом на пляж пойдем.

— Я только перед пляжем схожу с Ваней за мороженым, если его бедная запуганная армянами мать-одиночка отпустит, ладно?