Хатшепсут

«Что это со мной сегодня?» — подумал директор. Сунул руку в карман, достал облатку, глотнул капсулу с транквилизатором.

Особу у окна он приметил давно. Откуда бы он ни смотрел на нее, она поворачивала за ним глаза и усмехалась. То же было и сегодня. «Дьявольская тварь», — сказал он вслух. Естественно, ни звука в ответ.

И все-таки чего-то они ждали, все эти типы, оптом и в розницу. Все эти типы, играющие с директором в «замри», одетые каждый на свой лад: кто в тоге, кто в камзоле, кто во фраке, кто в платье с кринолином, кто в плаще, а кто и вовсе нагишом. Директору казалось, что, едва он отворачивался, они вперивались ему в затылок все разом, как та уродина у окна. Он резко оборачивался, чтобы их поймать, но реакция у них была лучше.

— А ведь я могу уничтожить вас, — сказал он им. — Могу вас сжечь хоть сегодня. Сказано же, что в музеях наблюдалось самовозгорание.

Но все они молчали, как преступники на допросе.

— Сволочи, — сказал он им.

И обратил внимание на портрет у двери.

Директор остановился.

На портрете был изображен молодой человек с неестественно белыми волосами, собранными сзади в косичку с бантиком. Похоже, что это был парик; или волосы припудрены были чем-то. Камзольчик темной шелковистой ткани стягивал узкие плечи. Под камзолом завязан был на горле белый шарф, переходящий у ключиц в прихотливую полупрозрачную пену кружев. Лицо было несколько необычных пропорций, странный птичий профиль, маленький рот, покатый лоб.

Но изображение было не в фокусе.

Директор протер глаза и посмотрел на соседний портрет старика на фоне неба и желтых трав. Нет, не зрение директорское было причиной нарушения фокусировки; сосед выглядел, как положено. Директор подкрался к портрету неслышной походкой преследователя. Контур портрета потерял четкость, форма — определенность; зато в целом картина обрела объемность и глубину, доселе директором не замечаемую. Он провел ладонью по холсту. Холст как холст.

Уродина у окна глядела на него, глаза вбок и откровенно осклабясь. «Завтра же всех мерзавцев распределю по разным камерам… залам то есть», — подумал директор.

Чеканя шаг по-военному, шел он по пустым музейным залам, и шаги его звенели в безлюдных объемах. Фарфор и стекло светильников и посуды отвечали мелкой дрожью и звоном. Директор ненавидел эти многодетальные предметы, ненавидел их усложненность, прихотливые формы, великолепие и хрупкость. «Настанет день, — подумал он, — когда у меня сдадут нервы, и я начну бить эту дрянь». И подумал — не так ли обстояло дело и с восковыми фигурами? Почему бы и нет? Эти экспонаты кого угодно разложат и на что хошь спровоцируют.

Он проверил сигнализацию, видеосвязь и посты дежурных. Он еще держался военной дисциплины и порядка — по старой памяти, хотя ад новой должности помаленьку одурманивал его.

Он решил пройтись пешком до аэродрома. Городские улицы, проносящиеся мимо мобили, едущие на движущихся тротуарах и идущие по неподвижным ярко одетые люди успокаивали его. Директор останавливался у витрин, разглядывал голографические спектакли реклам, пил сок и кофе из алых, голубых, желтых и коричневых автоматов. Постепенно он пришел в равновесие. Самолеты летали часто, его ждал вечер отдыха на океанском побережье. Обратно директор намеревался вернуться утренним рейсом.

С жетоном в руках он шел к своей движущейся дорожке, когда один из пассажиров на соседнем эскалаторе привлек его внимание: молодой человек в белом комбинезоне, вроде бы ничем особо не отличавшийся. Директор, затаив дыхание, вглядывался в странный птичий профиль, профиль портрета из зала Музея Два-Бис. Он перепрыгнул на соседнюю дорожку и взял молодого человека за локоть. Тот с легкой улыбкой поглядел ему в лицо и спросил:

— В чем дело, служивый?

Дерзкая его фамильярность неприятно поразила директора. Пожалуй, он даже растерялся. И сказал:

— Простите. Я ошибся.

И вернулся на свою дорожку. Молодой человек в белом комбинезоне хохотал, оглядываясь на него, и, исчезая в самолете, еще раз обернулся и послал директору воздушный поцелуй.

Океанское побережье показалось директору огромным и отчужденным. Ночью ему снились страшные сны.

Утренний обход начал он с неприятной внутренней дрожью.

Римлянин. Дама в голубом. Чернобородый перс. Эта тварь у окна.

Директор нехотя побрел к двери. Ему не хотелось смотреть на юношу в белом парике. Но он все же глянул.

Портрета не было.

Как в лихорадке, таскал он шандалы со свечами и напольные подсвечники, витые и золоченые, в зал портретов. «Ну, хватит, — бормотал он. — Ведь предупреждал я вас. Предупреждал я вас, сборище монстров».

Через полчаса он набрал номер аварийной.

— Горит Музей Два-Бис. Музей Два-Бис. Случай самовозгорания. В музее пожар.

Высохшее старое дерево, легкие холсты, рукотворные ткани вспыхивали, как порох. Пылали рукописи и книги. Лопались стекла. Дым и пепел витали вокруг здания. Директор вдруг подумал — а что, если и пепел этот падет на землю, как некие семена? что, если и дым этот, смешавшись с воздухом, даст свои всходы?