Хазарат

Гера верно толковал. Артем его не слушал: сам с усам. Да и что мог ему, без пяти минут солдату, рассказать об армии этот штатский — не считать же службой месяц институтских лагерей?.. Но о своем месяце Бронников толковал как о десятилетии. С его слов выходило, что на всем том военном, что еще не вступило в бой, а только готовится к нему, лежит печать мрачного идиотизма. Караулы, кухня, разгрузка вагонов, свинарник, марш-броски, строевая, несуразно ранние подъемы, осточертелая каша и неудобоназываемые куски сала, плавающие в суповой кастрюле и именуемые «мясом», — все это, конечно, недостатки воинской жизни. Зато есть одно важное преимущество: нет нужды думать. Нужно лишь исполнять приказы, а размышлять над ними запрещает устав. В результате мозг обретает чудную свободу и нежится до тех самых пор, пока не поступит очередная команда воинского начальства. По команде следует, в зависимости от обстоятельств, бросить гранату, или выйти на огневой рубеж с автоматом, или кинуться бегом. Совершив же то или иное — снова погрузиться в состояние жизненного отсутствия…

Гера иронизировал, но и Артем его признания слушал с легкой иронией. Ну да, мол, рассказывай.

А оно так и есть. Здешняя жизнь не требует рассуждений. Даже не терпит их…

Почему-то вспомнилось, как на дежурствах в больнице, за полночь, когда схлынет самая суматошная волна вечерней травмы, сядут они, бывало, с Касьяном возле рентгеновского порассуждать… Касьян про божественное, про астральные тела воодушевленно толкует… космос, чернота, сияние вечности!..

Все это осталось в Москве.

Как они там?

Лизка проснется, подойдет к окну, глянет, еще заспанная, в большой глухой двор: слева ржавый рельс вбит посреди неширокой дорожки, чтоб машины попусту не ездили. Две большие липы, несколько жухлых кустов жасмина… в центре детская площадка: песочница, недавно починенные качели и две новые скамьи… возле одной непременно дворничиха Рая с метлой, точь-в-точь как девушка с веслом — только не в купальнике, а в телогрейке и бордовом платке… неужели все так и осталось?

А Лизка небось и не смотрит — что толку смотреть на давно знакомые, привычные предметы.

Обычно к ее пробуждению он успевал уже много чего сделать. И ворчал потом, что, мол, ей бы хорошо в пожарники: вот она спит как сурок, а тут черт ногу сломит, того и гляди, грязью подавишься. Все о ребенке речь заводит, а какой уж тут ребенок, когда за ней самой как за дитем малым.

Послушав, Лизка укоризненно выпрастывала руку из-под одеяла и показывала родинку на нежном сгибе.

— Ну что? Что? — спрашивал Артем, как будто сам не знал — что. — Господи Исусе, спаси и помилуй!..Что такое?

— Видишь, какая черная, — грустно отвечала она. — Видишь?.. Ты на меня кричишь с утра, и она становится больше… потом начнется рак, и я умру.

Теперь-то ей, конечно, не до размышлений под одеялом.

Те несколько фотографий, что лежали в кармане (она бы и больше прислала, да ему где хранить?), оригинальностью не отличались. Как у всех. Вот смеющийся младенец на простынке… вот размахивает ручонками… вот, сморщившись от напряжения, держит голову.

На обороте каждого снимка любовной каллиграфией: «Сереженька». И дата.

Лизка утверждала, что мальчик — вылитый папаша, хотя, конечно, было трудно проникнуться этим убеждением в силу младенческой смазанности черт.

Его вообще впечатляло не возможное сходство, а то, что им с Лизкой каким-то образом удалось добыть человеческую душу — извлечь ее из небытия, в котором она прежде пребывала.

Как подумаешь — голова кружится: бог ты мой, да возможно ли это?

Как будто вечность — тихий ноябрьский пруд с флотилиями тусклого золота. И вот, словно из его черной стылой воды, почерпнули из вечности да и вынули на свет Божий: со всем тем миром, что будет громоздиться в головенке, со всем будущим изумлением и жадностью, со всем бессмертием и краткостью жизни.

Удивительно!..

Вздрогнул от голоса.

— Командир! — звал Прямчуков со своего НП. — Слышь, командир, вылезай! Гляди!

Артем оглянулся.

Бронегруппа ворочалась на террасах, поднимая пыль и явно имея намерение построиться в походную колонну.

Прямчуков в несколько приседаний преодолел разделявшее их каменистое пространство.

— Куда это они? — сказал Артем, вглядываясь. — Может, пониже хотят? Сам говоришь, далеко забрались…

— Нет, уходят.

Тем временем на КП батальона тоже поднялась какая-то суматоха. Взвод охраны построился было у палаток… потом двое побежали к берегу… стали махать руками, крича что-то — неразличимое за дальностью и гулом реки.

Паром как причалил в последний раз, так на этой стороне и оставался.

— Слышь, давай-ка гони туда, — спохватился Артем. — Где паромщики? Небось под бортом спят. Пусть на ту сторону валят!

Прямчуков потрусил к реке. На подходе передернул затвор, замедлил шаг.

Через несколько минут, обойдя плавсредство с одной, потом с другой стороны, сделал неопределенный жест: нету, мол.

К этому времени и Алымов возбудился, стал орать, высунувшись по пояс из своего укрытия:

— Командир! Смена скоро?

— Вали сюда! — крикнул Артем.