Хазарские сны

…В этом самом сельсовете и составили из многих канцелярских столов один сороконожный стол в мою честь. И накрыли его, как на Пасху, включая даже знаменитые никольские пироги «с сушкою», с кульгою-курагою, что не сама по себе, а еще и в домашних сметане-твороге запечена. Нигде в мире — только на Памире! Ну, и все остальное, включая вино-водочное. И все Антонина расстаралась, подруг и соседок на ноги поставила. Антонина, Валина наследница, но уже всамделишная председательша. И по должности, и по фактуре. Попадись мои обидчики этой никольской неотразимой чернобровой степной мадонне в два обхвата, они точно летели бы с исторических ступенек сельсовета — именно в этом беленом особнячке и была когда-то объявлена у нас Советская власть, представляете степень ветхости сооружения (однако Советскую власть пережил, переживет ли антисоветскую?) — летели б они с этих революционных ступеней вверх тормашками.

Антонина не просто председательша-атаманша. Она еще и младшая сестра моего закадычного школьного друга Шурика — именно их родители, простые трудяги, никем не доводившиеся нам, хотели после смерти нашей матери взять меня в свою семью. Усыновить — и я ещё не знаю, чьи уговоры были горячее: моего дружка, бессменного нашего вратаря Шурика, ныне отставного багроволицего милицейского майора, или его младшей сестрёнки, тонюсенькой и быстроногой — ее бы к нам в нападающие! — девочки Тони…

Человек двадцать уже ждали, чинно рассевшись, нас за столами. Именно за этим самобраным столом увидал я последний раз в жизни своего двоюродного дядьку Алексея, младшего брата давно покойного Ивана Никаноровича. Некогда немереной силы мужичина, бессменный шофер наших никольских бензовозов — под грузом собственной силы и ходил он всегда, чуть-чуть, по-докерски пригнувшись. Сейчас он запоздал, подошел, едва ковыляя, позже всех, и ему, подвинувшись, тотчас дали почетное место подле меня. Я обнял его, пожал ему руку, поразившись, что ладонь у него совершенно холодная и негнущаяся. Пока сидели, прижавшись рядышком, я попытался как можно незаметнее для окружающих вынуть из кармана тысячерублёвую бумажку и засунуть ее в дядькину ладонь. Он все понимал, глаза его благодарно и застенчиво слезились, а вот подрагивающая ладонь слушаться отказывалась. Не сжималась — и все тут. Огромная и — бесполезная. Как холодная вареная картошка. Привыкшая когда-то все брать своим трудом, она теперь и дармовое-то взять была не в состоянии. Я вспомнил, как однажды собирался побить его. Бить, вообще-то, мы, группа мальчишек во главе со мною, собирались моего отчима — отомстить за мать, которую он обижал. И, натолкав камнями свои карманы, подстерегали его поздним вечером у сельской общественной бани, куда сапожник-бронебойщик заглянул после кабарета. И как только он вышел, мы с безопасного для нас самих расстояния стали метать в него камни. Я, левша, бросал их весьма искусно и сильно: в школе выходил сражаться «на камнях» сразу против нескольких соперников.

И отчим, ругнувшись, погнался за нами. И, главное, мало того, что как-то подозрительно трезво для пребывающего в запое, но еще и как-то удивительно пружинисто, по-молодому. Мы были пятых-шестых классов и еле-еле унесли от него ноги. Совсем уж ближе к ночи прихожу я к бабушке Гусевой, матери дядьки Ивана и дядьки Алексея, у которой мать со своим семейством и пережидала очередную домашнюю грозу, садимся мы ужинать, и дядька Алексей, тогда еще неженатый и только-только пришедший из армии, злой и распаренный, начинает рассказывать, как его возле бани атаковали в темноте малолетки, хулиганы.

— Узнаю, кто, ноги из задниц повыдёргиваю! — свирепо завершил рассказ и почему-то выразительно поглядел на меня.

Я заерзал на табуретке — у меня как бы зачесалось в том самом месте, откуда и растут подвергшиеся опасности конечности — и даже мать встревожено покосилась на меня…

И теперь эта некогда могущественная десница не могла сделать простейшего глотательного движения. Я насильно вложил купюру ему в мелко дрожавшую парализованную ладонь и по очереди загнул на ней все её непослушные пальцы… Это тот самый дядька, которому принадлежат самые страшные и правильные слова о смерти, когда-либо слышанные мною. Он сказал их, походя, пятнадцать лет назад, когда мы здесь же, в Николе, поминали родного моего дядьку Сергея:

— Приходит не за старым, а за спелым…

Теперь и он сам, горько подумалось мне, похоже, подходит к этой самой стадии стопроцентной спелости. Через несколько месяцев дядьки Алексея тоже не стало.

А еще через месяц-другой не стало и его сына: спелость у нас теперь в ходу досрочная. Год за два, как на войне.

Рядом с дядькою сидел тогда уже упоминавшийся в книге Иван Федорович Мазняк. Я поразился, что они заговорили друг с другом на непонятном мне языке.

— Это по-каковски вы? — спросил я на ухо у дядьки.

— По-узбекски, — спокойно ответил он мне и улыбнулся через силу.