Хазарские сны

Первым в Ногайской степи оказался, судя по всему, бабки Меланьи дед — мой, стало быть, прапрадед. Это он и рванул первым на юга исключительно автостопом. Целил, возможно, на Дон, откуда выдачи, как известно, нету, да мал-мало промазал — к Тереку аккурат прибился. Это он годы и годы спустя вернулся под Моршанск: забрать своих, потому как в бега пускался будучи уже женатым и даже имеючи первенца — видимо, основания для побега были еще весомее. Вот он и был единственным, кто вернулся — и то ненадолго.

Бабка Меланья рассказывала, что вернулся он за своими на «хваетоне». И при этом с пущей строгостью взглядывала на меня: поверил ли?

И я, конечно же, восторженно верил, хотя мне к тому времени было уже не пять и даже не пятнадцать лет. Верил, верил все-таки, что могут, могут, черт возьми, Гусевы передвигаться по этой земле не только на быках, лошадях, верблюдах, танках-тракторах, полуторках или просто распространенным одиннадцатым номером, но и на «хваетонах» — тоже!

Фаэтон, если он и был, произвел, наверное, на моршанскую деревню еще большее впечатление, чем на моих когдатошних односельчан умопомрачительное ландо туркменского князя Мусы, а на меня самого — женский аэроплан неподалеку от нашего кладбища.

Большее, потому что в нем сидел не инопланетянин, а, судя по физиономии, совершенно свой. Моршанский. Махоркин сукин сын! Некоторые даже узнавали его, и первая — обмершая от счастья и густо, рдяно застеснявшаяся своей очевидной, особенно рядом с его чужой, степной, нагульной мужской матеростью, постарелости — жена. Если был фаэтон, то наверняка были и брички, которые удачливый пращур мой тоже пригнал с собой. Приехал, прилетел за тридевять земель открыто, не таясь, потому что с фаэтонов под плети уже не швыряют: победителей, как известно, не только не судят, но и не порют. Пустились они в обратный путь. Состарившиеся, но, слава Богу, живые еще родители моего прапрадеда, его жена, что в один день, в миг один сбросила с себя с десяток проведенных соломенною вдовою лет — руки от мужа, как школьница, все прятала, потому что они постарели, израсходовались, запеклись в нужде и работе более всего — и подросток, будущий бабки Меланьи отец, а мой, стало быть, будущий прадед.

Мальчика звали Лонгин, потому что бабуля моя — Меланья Лонгиновна. Дед мой — Владимир Лонгинович, а вот как величали прапрадеда, я теперь, наверное, никогда и не узнаю: не у кого.

Приехал, несмотря на весну, в шапке из тех, которые называли «кубанками»: этакая усеченная папаха черной мерлушки. Но кубанкою все же она не была, как то вальяжно объяснил односельчанам родной чужак. Не была, потому что перевитый золотым, почти генеральским шнуром, верх у нее не красный, как у кубанских казаков, а синий, как у казаков терских.

— И царь такую же носит, — добавил снисходительно (почти что к царю), чуть покривив от истины.

И при внушительном кинжале на наборном, с серебряными чернеными вставками, пояске: ни дать ни взять представитель Дикой дивизии в русском медвежьем углу. Абрек. Цепной пес царизма-деспотизма — из позавчерашних беглых. Дважды обернутый воздухом воли, а поверх того еще и тронутый пленительным жирком — как смазаны им, невидимо и нежно, голубиные крылья — нездешнего, нерусского богатства.

При такой-то рыжей и конопатой, будто её ржавыми коваными заклепками для пущей прочности простебали, свойской русской физиономии, с которой богатство вроде бы ну никак не согласуется. Не живут, не сосуществуют они вместе и мирно: только по разные стороны баррикады. Или ты его — на вилы, или оно тебя — в кандалы.

Жену проминал, как пасхальное тесто. И она, днем горделиво, словно на возмужавшего сына, поглядывавшая на него, ночью с ревнивой опаскою вслушивалась и в эту новую, дерзкую хватку, и в эту явную поднаторелость, что шла, подозревала жена, не только от многолетнего примерного одиночества.

Свой и уже не совсем свой. Уже в следующем поколении будут говорить: не у нас, в России, а у вас в России. Там, как за бугром…

Вот в этом главная правда и состояла: вернулся, хотя вполне мог и не вернуться.

…Однажды юным корреспондентом ставропольской молодежной газеты я несколько дней жил на кошаре на черноземельских отгонных пастбищах у одного очень передового чабана. Чабану уже за пятьдесят. Есть люди, о которых говорят: крепко сбит, подразумевая — сколочен. Применительно же к этому дядьке глагол «сбить» надо применять в другом, более точном и редком значении, как говорят о шерсти — её ведь действительно «бьют». И валенки тоже бьют (как бьют, сбивают и масло) — это более точное и резкое обозначение, чем общепринятое «валять». И когда предварительно промытую и вычесанную шерсть «собьют», ее — по существу полостью — спрессовывают в массивные рулоны, точнее тюки. Странное свойство имеют эти тюки. На вид они вполне подъемны: вас обманывает их фактура, то, что они все же из шерсти, что они пористы, живы, дышат в отличие от кубом стесанного камня, но на самом деле к ним и вдвоем не подступиться — пупок надорвешь.