Хазарский словарь

Развернули мы сверток, а там – портрет. Повесили мы его рядом с нашей семейной святой Параскевой Пятницей да и забыли про этот эпизод. Два года спустя опять прохожий человек переночевать просится: мол, единственная в Панчево гостиница, «У трубача», закрыта. Тоже русский, но из благородных. С бородой, а сапоги под столом скрипят, точно азбуку наизусть повторяют или сердятся на хозяина. Он сидит, чай попивает, а сам глаз не сводит с портрета.

Карманы у него по углам разодраны, видно, что собак держит, они к нему ласкаются и скребут когтями по одежде, да и в руках – хлыст. Звали его Толстой. Он хотел переночевать в конюшне, с лошадьми, но мы не позволили, уж очень холодно было. Он улыбнулся и лег, где ему указали. А утром спросил про портрет, откуда он у нас. Рассказали мы ему, а он снова – все про портрет да про портрет.

– Знаете ли вы, – спрашивает он мою мать, – кто изображен на портрете?

– Бог с тобой, господин, как же мне не знать? – отрезала она. -Зачем пристаешь с пустыми расспросами?

Тут он вдруг и спрашивает:

– А не продадите ли вы мне, матушка, эту картинку?

– Да что ты, что ты, это не продается, – стала моя мама снова увещевать этого Толстого, но ему, видно, прямо загорелось.

– Да я, – говорит, – вам за него дам золотой дукат!

– Да уж ладно, – вдруг передумала мать, – если даешь, то давай и бери. Это же не наш святой, можно и продать.

Гость и вправду достал золотой из голенища сапога, который печально заскрипел, бросил его на стол и давай портрет заворачивать в какую-то рубашку. Потом снова не выдержал. Пока мы вокруг портрета хлопотали, он и спрашивает еще раз:

– А вы правда не знаете, кто изображен на портрете?

Мать отмахнулась и стала завязывать рукава рубашки вокруг свертка. Тут он и говорит:

– На портрете этом нарисован известный русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой. Мой дед.

– Что же ты болтаешь, чтоб тебе повылазило! – вскинулась мать. -Николай Угодник, что ли, тебе дед? С каких это пор у святых угодников такие, как ты, наследнички появились?

Плюнула она на его дукат и швырнула ему обратно:

– Возьми свои деньги поганые, не нужны они мне! – повернулась к нему спиной и давай картинку разворачивать. – Господи, кого только к нам не приносит, Николай Угодник ему, видишь ли, дедушка!

Тут прохожий понял, что не с того конца взялся за дело, и ну перед ней извиняться.

– Да я, – говорит, – наверное, что-нибудь перепутал, обознался, -говорит, – от усталости померещилось. – И три раза перекрестился на своего деда Льва Николаевича Толстого, который был изображен на портрете собственной персоной. С трудом он уговорил маму взять обратно золотой и снова завернуть «икону», чтобы ее удобнее было везти.

Смотрела я, как граф Толстой уходит от нас, и думала, что прав не тот, кто знает истину, а тот, кто убежден, что его ложь – правда. Это убеждение я сохранила на всю свою жизнь. А рассказываю я все это к тому, что третий русский, постучавшийся в наш дом, вместо дуката оставил в нем свою жену, а вместо иконы увез с собой меня. В то время я уже начала читать «Анну Каренину» и научилась гадать на картах.

Выбросила я свою единственную оловянную ложку, собрала карты и поехала в Россию. Когда же из Москвы уезжала обратно домой, нося под сердцем Афанасия, мне пришлось выбросить двенадцать серебряных ложек. Из России я привезла одни только железные сани, похожие на постель со скамеечкой. Сани были пробиты пулей – во время какой-то попойки дед Афанасия палил из ружья куда попало. На санях-кровати была нарисована церковь с голубым куполом в золотых звездах, словно небо, увиденное снаружи, а не изнутри, с земли. Запрягли в эту кровать кобылу и привезли меня с Украины прямо домой.

В этой кровати Афанасий спал мальчиком. Каждый вечер он ждал, пока я приду его причесать перед сном. Не мог заснуть, пока его не причешут. Намочу ему, бывало, голову и начну точно тесто месить. Потом проведу гребешком по волосам, как ножом по хлебу, пробор сделаю. Наконец поцелую его, раздую огонь в печке и скажу, что к завтрашнему утру волосы подойдут, как тесто для оладьев…

Когда мой сын подрос, выяснилось, что он обладает особым пристрастием к изысканным вещам. Он отличал по звону серебряную вилку от простой металлической и хрусталь от стекла, любил породистых животных, хорошо построенные дома и, наверное, красивых женщин. Но тут надо сделать одну оговорку.