Хазарский словарь

Эти слова Аврама Бранковича звенели у меня в ушах все время, пока мы продвигались по суше вдоль Дуная, который казался нам в его устье таким же, каким он был в Регенсбурге, а в Регенсбурге, как в Шварцвальде, у его истока. Не перестали они звучать и тогда, когда мы добрались до поля брани и я увидел, как ветер быстро гонит орудийный дым и медленно — туман с одного берега Дуная на другой. Тогда, на тринадцатую неделю после Духова дня 1689 года, кончилась засуха и мы увидели самый сильный дождь в своей жизни. Дунай опять стал таким же глубоким, как небо над ним, а дождь стоял как высокая ограда, отделяя наш лагерь от турецкого. И вот здесь, в лагере, на поле боя, мне показалось, что у каждого из нас была своя причина стремиться сюда, на берег Дуная, и каждый из нас знал, чего он здесь ждет, сидя в засаде. Никон стал другим человеком после того, как сжег словарь Масуди и Бранковича. Ничто его не интересовало, он просил читать ему пятый «Отче наш», что читают за самоубийц, и бросал в воду одно за другим свои писарские перья. Почти все время он проводил с Масуди над расстеленным пестрым платком, на который они бросали кости, причем Никон проигрывал огромные суммы, которые может позволить себе проиграть только тот, кто не собирается жить долго. И я почувствовал, что он прощается с жизнью и надеется, что смерть скорее найдет его не где-нибудь, а именно здесь, на войне. Кир Аврам перебрался из Царьграда на Дунай не для того, чтобы воевать, хотя умел он это давно и на войне ему всегда, и в этот раз тоже, сопутствовал успех. Было очевидно, что на берегу Дуная у него с кем-то назначена встреча. Масуди бросал кости и выжидал, надеясь узнать, с кем же собрался увидеться здесь, у Железных ворот, кир Аврам, ради кого сносит он тяготы войны, кровь и дожди. Так было и в тот роковой день Воздвижения Креста, когда канонада турецких пушек стала особенно сильной. Что касается учителя сабельного боя, того самого копта по имени Аверкие Скила, то он остался на Дунае под турецким огнем ради того, чтобы безнаказанно проверить на вражеском или нашем воине (ему было безразлично, на ком именно) новый сабельный удар, который он придумал и отрепетировал уже давно, но еще не сумел испробовать на живом мясе. Я же сидел здесь вместе с ними потому, что ждал третьей части «Хазарского словаря». Я уже знал на память первые две — исламскую часть Масуди и греческую кира Аврама. Оставалось посмотреть, не появится ли кто-нибудь с третьей, еврейской частью этого глоссария, потому что из первых двух следовало, что существует и третья. Никон сжег их, он уже не боялся, что третья часть будет присоединена к первой и второй, и теперь он остался без дела. Однако я, зная первую и вторую части наизусть, хотел увидеть и третью, но, правда, не представлял, как это произойдет. Надеялся я на кира Аврама, который, как мне казалось, ждал того же, что и я. Но он не дождался. В происшедшей вскоре стычке турецкие воины убили Бранковича и Никона, а Масуди взяли в плен. На месте схватки вместе с турками появился и некий красноглазый юноша, у которого брови сходились на переносице, как крылья у птицы. Один его ус был седым, другой рыжим. Он бежал, и брови его были в пыли, а борода грязной от натекшей слюны. Кто бы мог сказать, подумал я, что и его время заслуживает часов! Но мне было известно, что это именно тот человек, которого я жду. Вдруг он упал как подкошенный, и из его рук, из сумы, рассыпались листы мелко исписанной бумаги. После того как бой был закончен и все живые удалились, я выбрался из укрытия и подобрал бумаги. Перейдя Дунай, уже в Валахии, в Дельском монастыре, я прочитал и еврейские записи, высыпавшиеся из той сумы, стараясь ничего в них не понять и не пытаться себе объяснить. Затем я отправился в Польшу для того, чтобы сделать то, чему всеми силами старался воспрепятствовать Никон Севаст. Я нашел издателя и продал ему все три словаря: еврейский — найденный на поле боя, греческий — собранный на службе у Аврама Бранковича, и арабский, который принес ловец снов Масуди. Издателя звали Даубманнус, он страдал недугом, который созревает только к пятому поколению и тогда приносит смерть, как в длинной партии в шашки. Он на два месяца вперед оплатил мне квартиру, еду и пуговицы для рубашки, а я записал все, что выучил на память. Сейчас я опять впервые за много-много лет выполнял свою работу рассказчика, а кроме того, и давно оставленную Никоном Севастом работу писаря. В день десяти тысяч вифлеемских младенцев 1690 года, в снежный день, когда стоял такой мороз, что от него трескались ногти, я закончил работу. Я сложил что-то вроде «Хазарского словаря» из азбучника Бранковича, глоссария Масуди и еврейского сборника красноглазого юноши и передал это издателю. Даубманнус взял все три книги — Красную, Зеленую и Желтую — и сказал, что напечатает их.