Хеб с ветчиной

Я и глазом не моргнул. Тогда он сам расстегнул ремень на моих штанах, пуговицы на поясе и одним рывком сдернул штаны на пол. Затем стянул и трусы. Ремень припечатался к моей жопе. Опять тот же самый резкий звук и та же боль.

— Ты что, решил загнать в гроб свою мать?! — прокричал отец и снова ударил.

И снова хлопок и боль. Но слезы не шли. Глаза мои были непривычно сухи. Я обдумывал способ убийства своего отца. Через пару лет я бы смог просто забить его насмерть, но я хотел отделаться от него уже сейчас. Он — чужак. Просто взял и усыновил меня. Еще удар. Я по-прежнему чувствовал боль, но страх ушел. Ремень терзал мои ягодицы, но ванная комната не исчезала. Я все видел отчетливо. Наверное, отец почувствовал эти изменения во мне, потому что он стал хлестать меня все сильнее и сильнее. Но чем больше он усердствовал, тем меньше это беспокоило меня. Он был жалок и беспомощен в своей ярости. Что-то произошло, и ситуация изменилась в корне. Он остановился, повесил ремень на крючок и, тяжело дыша, пошел к двери. Я обернулся.

— Эй, — окликнул его я, — можешь ударить еще пару раз, если от этого тебе станет легче.

— Не смей говорить со мной в таком тоне! — сказал отец.

Я смотрел на него в упор. Я видел складки дряблой плоти под подбородком и вокруг шеи, морщины и щербины по всему лицу. Розовая пудра уже не могла скрыть подступающей старости. Майка топорщилась на его свисающем животе. В глазах уж больше не было свирепости. Отец не выдержал моего взгляда и потупился. Да, что-то произошло. И все вещи, окружающие нас, знали об этом: и полотенца, и душевая занавеска, и зеркало, и ванна, и унитаз. Отец повернулся и вышел. Знал и он. Больше Генри-старший не порол меня.

28

Учеба в школе Джастин пролетела довольно быстро. Где-то в конце восьмого класса, начале девятого у меня воспалились сальные железы. У многих парней моего возраста появлялись прыщи, но не столько и не такие, как у меня. Это было чудовищно. Самый тяжелый случай в городе. Прыщи и фурункулы кучно усыпали мое лицо, спину и частично грудь. А случилось это как раз в тот момент, когда меня стали принимать за крутого парня, и я даже претендовал на лидерство. Да я был вроде, как и крутой, но не совсем. Я всегда отстранялся от всех и наблюдал за людьми со стороны. Что-то вроде театра — они были на сцене, а я одинокий зритель. Вот и с девчонками то же самое: у меня и так всегда были с ними проблемы, а с гнойной рожей они становились и вовсе вне досягаемости. А как они были прекрасны — их платьица, их волосы, их глаза, их движения и позы. Я думаю, будь у меня возможность просто гулять с одной из них но улице, болтать о всякой всячине, я бы тогда чувствовал себя намного лучше.

Было еще кое-что, что беспрерывно доставляло мне проблемы. Большинство учителей не доверяли мне, многие откровенно не любили, особенно учителя-женщины. Я никогда не перечил им, но они утверждали, что я это делал «всем своим видом», тем, как я, сгорбившись, сидел на своем месте; своей «интонацией голоса» и «глумливой усмешкой». Но я не делал этого сознательно. Меня часто выставляли за дверь во время урока или отправляли в кабинет директора. Директор всегда поступал со мной так: в его кабинете была кабина с телефоном, и он закрывал меня в ней. Много часов провел я в этой кабине. Единственное, что можно было найти в ней — это Женский домашний журнал. Тонко просчитанная пытка. Так или иначе, я вынужден был читать его. Я штудировал номер за номером в надежде узнать что-нибудь о женщинах.

Ко времени выпуска из школы у меня накопилось 5000 неудов, но это не имело никакого значения. От меня хотели избавиться. Я стоял со всеми вместе перед входом в актовый зал, куда нас вызывали по одному. На каждом из нас были надеты маленький дешевый колпачок и мантия. Эта торжественная амуниция из года в год передавалась от одного выпуска к другому. По очереди разряженные выпускники выходили на сцену, и мы слышали, как объявляли их имена. Вся эта мудистика называлась — выпускной вечер. Оркестр играл гимн школы Джастин:

О, школа Джастин! О, школа Джастин!

Тебе будем верны, всегда.

В наших сердцах песня звучит

И рвется в голубые небеса…

Мы стояли один за другим в ожидании своей очереди промаршировать по сцене. В зале сидели родители и друзья родителей.

— Я сейчас блевану на всю эту лажу, — сообщил один парень. Другой сказал:

— Торжественные проводы из одной помойки в другую, еще больше засранную.

Девчонки относились к церемонии очень серьезно. Поэтому я никогда по-настоящему не доверял им. Казалось, они были частью чего-то правильного. Будто у них и у школы был один и тот же гимн.

— Эта мура меня заебала, — высказался еще один парень из общего ряда. — Я уже курить хочу…

— Держи, — откликнулся другой и протянул сигарету.

Мы пустили ее но кругу между пятью или четырьмя выпускниками. Я затянулся, выпустил дым через нос и тут увидел приближающегося Курли Вагнера.

— Шухер! — среагировал я. — Дуболом идет.