Хэда

Мусин-Пушкин гордится, что он Пушкин и что он Мусин. Один из Мусиных-Пушкиных знаменит тем, что нашел древний список «Слова о полку Игореве» и перевел с древнеславянского. Другой – попечитель Санкт-Петербургского университета. Еще один – известный военный деятель. Надо полагать, что теперь станет известен моряк. Если бы каждая семья давала обществу столько полезных деятелей! И что это за привычка видеть лучшее в чужих и находить во всем превосходство перед своими. Даже в японцах, во что пока не верится. Что за болезнь, что за мания! Или же объяснять каждый талант в русском человеке примесью чужеродной крови! Это уже скотство! Свиньи под дубом! У нас чуть кто выдвинется из своих, тут же ему ноги переломают.

Татноскэ, маячивший у входа, внимательно вслушивался в спор, кое-что понимая; иногда он удивлялся, как неосторожны западные иностранцы. Говорят обо всем открыто, даже об ошибках и недостатках, не стесняясь японцев. От очень большой самоуверенности, но может быть, от честности. И то и другое может их подвести.

Офицеры и юнкера расходились из храма Хосенди.

– Как барометр, господа?

– Все еще стоит низко.

Среди туч едва проступало солнце. За каменной косой большая волна в красной пене ударила в риф или в мель и медленно стала бухнуть, а потом разливаться, на ней поднялся розовый веер, потом все опустилось в море, оставив в воздухе розовую пыль.

Другая совершенно красная волна опять ударила во что-то. Там, как плавучий остров, под берегом дерево-гигант, необыкновенной толщины. Таких морским течением приносит к берегам Идзу с Филиппинских островов, где растут великаны с мягкой и плавучей древесиной. Волны бьют в дерево, среди водяной пыли загораются радуги. Опять пошел дождь.

– Скажи мне, кудесник, любимец богов, – входя в офицерский дом при храме Хонзенди и обращаясь к Сибирцеву, сказал покрасневший от ветра Константин Николаевич Посьет, – что сбудется в жизни со мною?

Он снял перчатки, плащ и поздоровался.

– К нам пить чай, – ответил Сибирцев. – Какие новости?

– Едет феодальный князь – рыцарь. Феодал здешнего герцогства.

– Oui[11], – ответил барон.

Татноскэ обрадовался Посьету и заговорил с ним по-голландски.

– Князь сердцеед? – спросил Посьет, предлагая курить.

– Да, да. Конечно, – отвечал Татноскэ, принимая сигару.

– А дождь опять пошел. Сильней вчерашнего, – заметил Пушкин, стоя в раздвинутых дверях и глядя, как вода заливает двор, капли скатываются по стекловидным листьям, на лужах пошли пузыри.

Он повернулся на каблуках и подошел к молодым офицерам, собравшимся вокруг Посьета у низкого столика.

– Феодалы здесь всесильны, как в Европе в средние века! – объяснял Гошкевич.

Утром, полдороге в храм Хосенди к адмиралу, Шиллинг, знавший по-голландски, сказал, что Татноскэ вчера ввернул, будто феодализм и у них принадлежит прошлому. Адмирала в «кают-компании» не было.

– Может быть, князь едет с каким-то секретным поручением? – спросил мичман Зеленой.

– Господа, не будьте Добчинским и Бобчинским... – ответил капитан.

– Он явится как снег на голову.

– Нет, это не в их обычаях.

– Князь приедет с семьей? – спросил Гошкевич.

– Да, – ответил переводчик.

– Или один? Без семьи?

– Это не из пустого любопытства, Татноскэ-сан. Надо знать заранее, зависимо от этого подготовиться, – сказал Посьет. – Хотели бы с почетом принять благородных гостей, как у нас принято. Согласитесь, если он приедет с семьей, с великосветскими дамами, это обязывает.

– А как вы желали бы? – живо осведомился японец.

– Желательно принять его сиятельство со всей фамилией.

– Если погода будет хорошая, дадим концерт! Во дворе разместим оркестр... – сказал Лесовский.

– Да что же будем играть, Степан Степанович?

– Для князя? Бетховена!

– Польку! – сказал Пушкин. – А еще лучше – плясовую. Скажите капельмейстеру. Матросы разутешат этого князя лучше нас.

– Но для феодала нужно что-то классическое. Хорошо бы начать с Моцарта, «Турецкий марш»...

– Берлиоза.

– Вальсы надо, польки.

– Верди, господа. Большой дивертисмент. А уж под конец – плясовые.

– А как обед? Французская кухня?

– Да... Еще. Подумайте, господа, об угощении... – выходя из-за алтаря, из двери собственной комнатки, сказал Путятин.

Все встали, японец низко поклонился.

– Что думать, Евфимий Васильевич, когда у нас своих людей скоро нечем кормить будет.

– Как это? Да побойтесь бога, Александр Сергеевич!

– Да, вот так! Чем прикажете кормить? Работать или поститься. Одно из двух... А разговор про балы и приемы, мне кажется, пока можно бы отложить...