Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

 Мутило от тьмы, которая собралась под ногами, и пол, недавно выглядевший надежным, истончался. Того и гляди, прорвется, выплеснет…

 Тьма полнилась белесыми рыбами потерянных душ, которые чуя слабость хозяйки подымались из самых глубин к поверхности.

 Больше и больше.

 Беловолосые, одинаковые…

 …с раззявленными острозубыми ртами, с пустыми глазницами, но все одно зрячие, жадные.

 — Вы… — колдовка отступила, держась руками за горло. — Вы думаете, что справитесь сами? Справитесь с ними?

 Она слышала их шепот, будто ветер над мертвым морем… будто голос иного запретного мира, который был тих, а все одно оглушал.

 — Мы попробуем…

 — Попробуйте, — она вдруг рассмеялась и, раскинув руки, сказала. — Свободны! Слышите, вы?! Я, силой своей, кровью своей…

 Кровь проступала сквозь кожу, красное сыпью, нитями, что сплетались в ручьи, а ручьи лились на пол, некогда ровный, но ныне пошедший прорехами, словно гнилая ткань…

 — …даю вам свободу… всем вам…

 Колдовка запрокинула голову и захохотала.

 Смех ее, безумный расколол темноту, выпуская сонмы гневных душ. И те взвились вихрем, воем, налетели поземкой…

 — На алтарь! — бас Аврелия Яковлевича потонул в крике призрачной бури. И сам он, ведьмак, оказался вдруг связан путами старого дома, корнями его, на которых разевались жадные до чужой жизни рты…

 — На алтарь! — Себастьян пихнул к алтарю застывшую Клементину…

 Его Высочество подхватил Эржбету и Габрисию… Мазена и без подсказки бросилась к алтарю, которого призраки сторонились.

 …не успели бы.

 …несколько шагов, но все одно не успели бы, потому как души… потому как голод и гнев… сама тьма, слишком долго служившая той, которая ныне лишилась сил…

 — Стойте, — раздался тихий голос. — Стойте…

 И белесое марево замерло.

 — Стойте, — повторила эльфийка, вытянув руку. Тонкие пальцы почти касались рыхлой ноздреватой стены, и та колыхалась, то отползая, то подаваясь вперед, словно ластилась.

 Эльфийку же окутывало пламя, белое и холодное, преобразившее черты ее лица, в котором не осталось ничего человеческого.

 И Себастьян отвернулся, не способный смотреть на это лицо. Древнее добро не менее беспощадно, нежели зло…

 Пламя сжигало гнев.

 И хлопья душ оседали на пол.

 Они больше не кричали, но лишь плакали, и голоса их сводили Себастьяна с ума. Кажется, не только его. Матеуш побледнел, заткнул уши, но это не спасало от призрачных слез. Габрисия шептала, кажется, молитву. Мазена держалась… не надолго их хватит.

 — Хватит, — сказал кто-то. — Они не виноваты… они просто устали…

 Белое пламя гасло. А Ядзита, подняв юбки, решительно ступила на пол.

 — Я слышу вас, — она села на пол и протянула руку. — Эржбета, твой блокнот с тобой? Дай мне, пожалуйста.

 — Зачем?

 — Я запишу имена… не бойся, они тебя не тронут. Верно? Они просто хотят, чтобы о них вспомнили…

 Поверила ли Эржбета, Себастьян не знал, но стиснув зубы, она ступила на белое покрывало.

 Шаг.

 И второй.

 Смех колдовки вязнет в шелесте чужих голосов. И кажется, если Себастьян прислушается, если даст себе труд сосредоточиться, то он тоже услышит.

 Имена.

 Всего-то… или он не понимает чего-то? Имя — просто имя… звук… и жизнь. А светлые глаза Ядзиты вовсе побелели. Туман обнял ее, лег невестиною фатой на рассыпавшиеся волосы, укрыл шалью плечи. Туман и вправду не причинит ей вреда.

 Обережет.

 Успокоит.

 И расскажет о том, как все было, а Ядзита запишет его истории, все до одной, с тем, чтобы отнести их в храм, обменять на поминальные восковые свечи.

 — Что ж, — Аврелий Яковлевич смахнул с рукава липкие нити тумана. — Вот так оно и вышло… пусть девочки посекретничают, а мы с вами, дорогая тещенька, займемся иными делами.

 — Что ж, — в тон ответила колдовка. — Займемся…

 …слеза Иржены, перламутровая капля, которая долго не поддавалась Себастьяновым попыткам растереть ее в пыль, а после так же долго не растворялась в самогоне, лишила колдовку сил.

 Почти.

 Она, набрав полные горсти собственной крови, отчего-то буровато-желтой, будто бы гнойной, швырнула ее в лицо ведьмаку. И кровь разбилась на капли.

 А капли стали тьмой.

 — Шалишь, — с укором произнес Аврелий Яковлевич, от тьмы отмахиваясь, как отмахнулся бы от докучливых мух. И та пеплом осыпалась на пол.

 — Шалю, — колдовка ступала мягко.

 Она преображалась, превращаясь в нечто, сохранившее лишь отдаленное сходство с человеком. Буреющая истончившаяся кожа облепляла кости и сухие тяжи мышц.

 На пальцах прорезались когти.

 Сверкнули в полутьме клыки изрядной величины… и Себастьян не сомневался, что клыки эти, равно как и когти, изрядно остры, а потому лучше держаться от них подальше. Правда, получится ли…

 — Ш-ш-шалю… — повторила колдовка, и черный распухший язык ее коснулся губ, по-прежнему красных, ярких. — Играю… поиграем вдвоем, ведьмак? Ты и я… ты и…

 Она выбросила руку, полоснув по палито, и отменное сукно, на которое давали годовую гарантию, расползлось лохмотьями. Почернел сюртук, да и кожа под ним, белая, обманчиво тонкая, пошла сыпью, которая моментально оборачивалась язвами.

 — Поиграем, — Аврелий Яковлевич поморщился, видать, рана причиняла боль. — Отчего ж не поиграть-то…