Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

 — Дарил, — вынужден был признать Лихослав.

 — Вот! Подари колбасу.

 — Я думал обойтись цветами…

 — Розами?

 — Ну… да…

 Себастьян вздохнул и, похлопав брата по плечу, произнес:

 — Никогда не дари разгневанной женщине розы!

 — Почему? — не удержался приказчик, который тоже намеревался приобресть букетик для супружницы, зело сердитой из-за вчерашних посиделок. Даже не столько из-за самих посиделок, сколько за то, что после оных вторая половина явилась домой в непотребном виде, песни орала и требовала подтверждения тому, что именно она в доме хозяин…

 Себастьян снисходительно пояснил:

 — Потому что розами по физии получать неприятственно. Колючие они.

 …приказчик, подивившись этакой предусмотрительности, порадовался: и впрямь, пионы и мягче будут, и дешевле… и тоже красивые цветы.

 — А колбасой? — вредно поинтересовался Лихослав.

 — Колбасой… — из всех колец Себастьян выбрал самое сухое, тонкое, — Ты что, Лишек? Какая здравомыслящая женщина расстанется с этаким чудом?

 Он погладил колбасу с нежностью.

 — И вообще… краковельская колбаса — залог мира и благополучия… Заверните. И бант, пожалуйста, понарядней…

 — Мне кажется, что ты надо мной издеваешься, — Лихослав мрачно смотрел, как приказчик оборачивает колбасу в розовую бумагу, а поверху вывязывает бант.

 Тоже розовый.

 Бумага в лавке имелась, а вот бант Себастьян с собой прихватил.

 — Ну что ты, братец! — возмутился тот почти искренне. — Как можно?!

 Евдокию похитили прямо из постели, в которой она соизволила предаваться тоске.

 Похитили, надо сказать, вместе с пуховой подушкой, облаченной в шелковую наволочку, и пуховым же одеялом. Одеяло было жарким и душным, но Евдокия все одно натянула его с головой, поелику, во-первых, приличным девицам тосковать полагалось самозабвенно, отрешившись от мира с его искушениями, а во-вторых, тоска сопровождалась слезами, от которых Евдокиино лицо, надо полагать, распухло и сделалось еще более некрасивым, нежели обычно.

 — Гадство какое, — сказала Евдокия, которая только-только перестала всхлипывать и тереть нос. Чесался он то ли от слез, то ли от перышка рыжего, высунувшегося сквозь наволочку и забравшегося в ноздрю. Евдокия нос чесала.

 И думала, что, к превеликому ее сожалению, остаток жизни под пуховым одеялом не проведешь. Надобно решать что-то…

 …а стоило подумать о решении, как вспоминался Лихо.

 И слезы вновь градом лились.

 В общем, она повернулась на бок, твердо вознамерившись покинуть убежище и дойти хотя бы до ванной комнаты, глядишь, холодная вода и поможет со слезами управиться… но тут ее похитили.

 — Держи крепче! — раздался знакомый и до отвращения веселый голос. — А то сбежит, лови ее потом по всей гостинице!

 — Что вы… — хотела спросить, но сквозь одеяло разговаривать было неудобно.

 Скрутили.

 С подушкой вместе, в которую Евдокия вцепилась в отчаянной попытке удержаться на кровати.

 Подняли. Понесли… и главное, быстро так несли… а потом еще по ногам холодком потянуло… и Евдокии вспомнилась, что печали она предавалась почти в неглиже, рубашонка батистовая, с кружевами, не в счет. Мысль эта оказала парадоксальное действие: вместо того, чтоб вырываться и взывать о помощи, Евдокия затихла.

 — Слушай, а она живая? Не шевелится, — заботливо поинтересовался ненаследный князь и, не дождавшись ответа, пятку пощекотал. А щекотки Евдокия боялась.

 — Живая!

 — Замечательно…

 Лихослава она попыталась пнуть на голос, но тот, гад коварный, оказался недосягаем.

 — Ева… сейчас мы тебя отпустим…

 Хотелось бы.

 И премного жаль, что печали Евдокия предавалась в обнимку с подушкой, а не с револьвером…

 — Не отпустим, а немного развернем, — внес существенные уточнения Себастьян. — Если ее совсем развернуть, будет беда.

 Будет, с этим Евдокия согласилась. Она уж постарается…

 — Дорогая, а вы бы в обморок упали приличия ради… все-таки похищение…

 — Не дождетесь, — буркнула Евдокия, выплевывая изжеванный от злости угол подушки.

 Меж тем ее усадили, впрочем, продолжая держать крепко, пожалуй, излишне крепко.

 — Отпусти, — просипела Евдокия Себастьяну, который сидел рядом и откровенно ухмылялся.

 — Если я тебя отпущу, ты драться полезешь.

 — Обязательно.

 — Лихо, может, все-таки передумаешь? Зачем тебе драчливая жена? В монастыре вот тишь да гладь… молитвы о спасении души…

 Щека Лихослава нервно дернулась.

 — В каком монастыре? — поинтересовалась Евдокия, сама придерживая одеяло, которое предательски норовило сползти.

 — В том, в который мой братец собрался от мирских искушений спасаться.

 — Бес!

 — Что?

 — Помолчи.

 — Не умею. Это ты у нас молчать любишь… к слову, с вас, панночка Евдокия, причитается. Между прочим, это я его от монастыря отговорил… немалых трудов стоило.

 Лихослав был мрачен.

 И смотрел исподлобья… и под его взглядом Евдокия вспомнила, что выглядит ужасно… полуголая, растрепанная, зареванная… глаза красные, нос распух… она его потрогала, чтобы убедиться — и вправду распух…

 — Но ты не расстраивайся, Дусенька, — Себастьян приобнял ее и громким шепотом сказал на ухо: — Если он все-таки выберет монастырь, я тебя не брошу. Я на тебе женюсь!