Хельмова дюжина красавиц

Болотною лилией? О нет, мертвечиной от нее несет, как от взаправдошнего упыря. Гнилью. Падалью. И запах этот, вновь же не доступный людям обыкновенным, заставляет Аврелия Яковлевича морщиться.

— Ты говорил, что она одна для тебя важна…

— А ты перекроила мои слова себе на потребу. Что, ревность взыграла? Обида? Дочь родная тебя на ведьмака променяла?

— Или наоборот? Ведьмака на меня…

— Ты ее бросила.

— Отпустила, — у колдовки черные глаза окнами в багну, а то и вовсе за грань. В них, в зеркалах иного мира, бьются мотыльками плененные души.

Слово одно — и выпустит.

Роем белым.

Жалящим.

Завьюжат, закружат, мстя живым за то, что живы, выпьют досуха, а если и не захотят, то все одно выпьют, пусть не по собственному желанию, но по ее, колдовки, слову.

— Я нашла ей другого мужа, — мурлыкнула она, протянув руку. — Достойного, а не… тебе не надоело притворяться, Аврелька?

— А разве я притворяюсь?

Запах душный невыносим. Отступить, показав слабость? Ей ведь так хочется видеть его слабым… и Аврелий Яковлевич отводит взгляд.

— А разве нет? — она, оказавшаяся вдруг близко, протянула руку, царапнув острыми коготками щеку. И это прикосновение, холодное, будто бы липкое, оставившее след, который не выйдет смыть ни водой, ни щелоковым мылом, заставило отпрянуть. — Притворяешься. Палито это… костюмчик… небось, в Познаньске на заказ шит? Рубашечки белые, батистовые… кружева… тросточка… если со стороны глянуть, то почти шляхтич, верно?

— Со стороны оно видней, — Аврелий Яковлевич не отказал себе в удовольствии вытащить платок и щеку потереть.

След останется.

Но ничего… быть бы живу, а там и посчитаемся.

— Почти… малая малость, но все же и видна… ты не шляхтич, Аврелька, ты холоп… и как был холопом, так им и останешься, сколько бы лет ни прожил. Холопскую натуру, Аврелька, за дорогим сукном не скроешь.

— Так вот, что вам покоя не давало, дорогая тещенька, — Аврелий Яковлевич платочек сложил и в нагрудный карман спрятал, к брегету, купленному давече и в полтораста злотней обошедшемуся. И цепочка в половину от энтой суммы стала. — Моя холопская натура… а супружница моя, стало быть, из шляхты…

— Род Баторовых древний. И знатный.

— Вымерший только.

— Да неужели? Я вот жива…

— А по вам и не скажешь. Вы уж извините, тещенька, мы, холопы, народец простой, к политесам непривычный… я вам прямо скажу. Смердит от вас мертвечиной.

— Увы… в любой работе издержки имеются. Но ты не волнуйся, Аврелька, запах этот простым людям не мешает, а нам с тобой и вовсе не привыкать…

— Так значит, жива… она?

А сердце-то имеется, пусть и находятся те, кто утверждает, будто бы Аврелий Яковлевич рожден был бессердечным. Есть оно, то обмирает, глупое, то вскачь несется, захлебывается кровью, того и гляди вовсе, захлебнувшись, станет. И ноет, ноет, будто бы только вчера.

— Жива, естественно, — пожала плечами дорогая тещенька. — И вполне себе счастлива… теперь… а прежде-то страдала, все надеялась, что ты ее найдешь. Дурочка моя…

Ее. Именно в этом все дело, что ни одна колдовка от своего не отступится… и эта — не исключение. Не любит она ни дочь, ни внучку… откуда взялась та?

Спросить?

Соврет. Не из выгоды, но просто, чтобы боль причинить, ведь чует она чужую, как гончак кровь… а если и правда, то…

— Потом сама вернуться думала, да побоялась, что ты, Аврелька, по дури своей ее на костер спровадишь. Каялась. Раскаялась, если так оно тебе легче будет.

Не легче. Напротив.

Если там уже, за границей людских земель, она сумела найти в себе силы, и выходит, что здесь тоже могла, что это его, Аврелия, вина… не досмотрел, не понял, не сумел найти слов правильных.

…а ведь нехорошо расстались.

С криком. С ссорой… и он вправду костром грозился… все никак не мог понять, как вышло, что она, его любовь, его судьба — иной не желал и по сей день не желает — вовсе не столь светла.

Колдовка.

Ведь с самого первого дня знал, что колдовка, но человеческой кровью не замарана, а животные… что ж, порой и Аврелию Яковлевичу в работе своей приходилось пользоваться жертвами. Ему ли судить?

Главное, чтоб удержалась на грани.

А она держалась… и хотелось бы верить, что была счастлива. Но если была, тогда почему до запретной волшбы опустилась?

— Так и не понял, — Эржбета, урожденная княжна Баторова-Надашди усмехнулась, — в этом самое забавное. Вы изначально были слишком разными. Она раскаялась не в том, что убивала.

— В чем же тогда?

— В том, что ты узнал. И если ты надеешься, что она бы остановилась, то разочарую… невозможно. Мне ли не знать, сколь зависит жизнь от чужой крови… и жизнь, и молодость, и красота…

— Ты не красива.

— Боюсь, дорогой мой бывший зять, многие с тобой не согласятся. Вот королевичу я весьма даже приглянулась… приглянулась бы… потом, позже…

— Увы, почтеннейшая, — отозвался Матеуш, кланяясь, — к дамам вашего возрасту я могу испытывать лишь симпатию, не более того… да и вправду, попахивает от вас.

— Древняя кровь… а вот Миндовг бы меня вспомнил.

— Не сомневаюсь, — Аврелий Яковлевич погладил не то часы, не то сердце, которое от этой беседы успокоилась. — И премного благодарю.

— За что?