Хельмова дюжина красавиц

От губ ее пахло той же травой.

И ромашкой.

Она исчезла, прежде чем Гавел успел пообещать, что всенепременно найдет ее могилу. И позаботится о том, чтобы останки должным образом перезахоронили.

А может и к лучшему, что не успел.

На губах остался привкус крови.

И… пускай себе… ему не жаль, а она побыла немного живой.

— Вот бестолочь, — сплевывая красную слюну, сказал Аврелий Яковлевич. Он еще не поднялся, стоял на четвереньках, некрасиво выгнув спину, и слюна не сплевывалась, но нитями стекала на пол. — Другая такая возьмет и выпьет досуха…

— Ага, — Гавел не спорил.

Возьмет и выпьет.

Досуха.

Он был жив, что само по себе было странно и одновременно удивительно. Занемевшие пальцы разжались и проклятое зеркало упало на пол.

Не разбилось.

Но королевич, размазывая юшку по лицу, которое от того стало еще более непривлекательным — а кого и когда красил разбитый нос? — сказал:

— Вы бы поаккуратней, пан ведьмак, уж простите, не знаю вашего имени…

— Гавел…

— А по батюшке? — Его Высочество помогли подняться панночкам. Гавел же смутился, никогда прежде его по батюшке не величали.

Гавелом он был.

Для начальства — Пантелеймончиком. Еще вот паскудиною, песьим сыном или скотиной, бывало, что и похуже обзывали неблагодарные клиенты, но вот чтобы так…

— Полистархович, — ответил за него ведьмак. И поднялся. Ребра ребрами, а был в Аврелии Яковлевиче немалый запас жизненных сил. — Знакомься, Матеуш… а заодно уж рассказывай, бестолочь коронованная, какого лешего ты тут делаешь?

Показалось, королевич смутился.

А ненаследный князь, который сидел на полу, ноги расставивши широко, и когтем на сгибе крыла шею чухал, чухать перестал, но нахмурился и спросил:

— Так он, что… натуральный королевич?

— Натуральный, — подтвердил Матеуш, нос кровящий пальцами зажимая. — Уж простите, панове, что план ваш порушил слегка…

Ненаследный князь фыркнул и, встав на четвереньки, бодро пополз к волкодлаку. Тот, избавленный от колдовкиных сетей, лежал, пристроив клыкастую голову на колени панночки Евдокии, которая эту голову гладила да еще что-то на ухо шептала.

— Но подумалось мне, что ежели так дело станет, то колдовка почует подмену…

— Скажи проще, пороли мало, приключениев на задницу захотелось, — по-своему истолковал сказанное Аврелий Яковлевич. Выпроставшись из палито, он снял и пиджак с атласными лацканами, и жилетку. Рубашку, пропитанную кровавым потом, ведьмак просто-напросто содрал и ею же лицо вытер. — Свербело, значит… на подвиги потянуло… а ежели бы тебя, неслух венценосный, да на этот самый алтарь и положили б?

Матеуш смутился.

Во всяком случае выглядело это именно смущением, и Гавел пожалел, что камеру свою верную, каковая ныне не просто камера, а самый взаправдошний артефакт, оставил в гостинице.

Запечатлеть бы королевича вот таким, чтоб не при полном параде, каковым он народу показывается… без постановки… а в самом, что ни на есть натуральном виде.

Всклоченный и с раннею лысиной, которая ныне видна. Лопоухий. Некрасивый, но меж тем странно притягательный. И лицо это с неправильными чертами приковывает взгляд.

Ракурс хороший.

Надо будет сказать, чтоб снимали его не в анфас, как ныне принято, но в три четверти…

…правда, Гавел сомневался, что к совету его прислушаются.

— Ничего, — Аврелий Яковлевич шел, прихрамывая на левую ногу, прижав к боку ладонь. — Я уж с твоим батюшкой поговорю… объясню, чем оно чревато… ежели тебе приключениев в жизни мало, то он найдет…

— Аврелий Яковлевич!

— Да уж давно Аврелий… Яковлевич, — это ведьмак произнес с некоторой заминкою и поморщился. — Ты тут мир спасаешь… планы строишь, как зло одолеть и родине услужить… а он берет и все по-своему переиначивает…

Матеуш сделал вид, что усовестился и, подойдя к ведьмаку, любезно подставил ему королевское плечико, которое на пробу оказалось не столь хилым, как выглядело. Во всяком случае оперся на это плечико Аврелий Яковлевич в полную силу.

— Рассказывай, остолоп венценосный, — велел он, присовокупив к просьбе обычный свой подзатыльник.

И Матеуш стерпел.

Вздохнул.

Голову потрогал… и то отвык он уже от этакой манеры ведьмака к общению вольному, если не сказать, фамильярному. Конечно, случалось в Матеушевой жизни и подзатыльники получать, преимущественно от батюшки, который полагал, что отпрыска по жизни следует наставлять не только словом. Бывали и розги, правда, редко, в случаях исключительных, в остальном же Матеушевы воспитатели, гувернеры и учителя относились к подопечному с должным уважением. Кроме Аврелия Яковлевича, который, стоило Матеушу напомнить, что он не просто так, а наследник престола, ответил:

— Засранец ты пока, а не наследник. Подрасти еще, а там посмотрим…

И оплеуху отвесил.

Для усиления словесного эффекту.

— Да… нечего рассказывать…

Идея с двойником, которому надлежит сыграть влюбленного Матеуша, с самого начала показалась ему глупой, пусть идею сию одобрил и батюшка, и матушка, а самого двойника, который числился в особом штате, естественно, никто и спрашивать не стал.

Кроме Матеуша.