Хельсинки — город контрастов

Ну, а дальше этот широко разветвленный заговор развивался согласно сценарию, утвержденному заокеанскими хозяевами.

Месяца через два за заметные успехи в мирном социалистическом соревновании — частично еще и потому, что в назидание многочисленным потомкам отпуск мне был перенесен с летнего времени на зимнее, — наградили меня горящей путевкой в город Ленина на невских берегах: дабы проникся я там, сделал далеко идущие выводы и перестал лихорадить производство своими антиобщественными поступками, позорящими орденоносный коллектив.

Ехал я, конечно, как кум к королю. Ребята из общежития собрали меня во все новое, адресов-телефончиков надавали, чтоб в случае чего переспать, хрустов полны карманы натолкали… Хрюкнули мы посошок в дорожку высотой до небес, и вот; обсмеянный и оплаканный с ног до головы друзьями покойного, отправился я на свое первое в жизни туристско-экскурсионное дело.

Кривить не буду: туристская жизнь мне не понравилась. Ходи строем, шаг влево, шаг вправо — побег, посмотри туды, посмотри сюды… Не жизнь, а учебно-трудовой процесс.

Но полдня я протерпел честно. И только, когда привезли нас в какой-то дворец и стали показывать, как несправедливо-шикарно жили монархи-олигархи со своими продажными клевретками, — тут уж такая пролетарская обида меня обуяла, такое классовое самосознание, что плюнул я на их хваленый паркет, повернулся и ушел. Сразу, понятно, заблудился, но все же напряг по обыкновению все силы воли и, натурально, очутился вскорости в тихом таком шалманчике, который назывался у них красиво, с ленинградской выдумкой: «Рюмочная».

Нынешнее поколение завтрашних трезвенников, пожалуй, и не помнит уже о питейных заведениях этого иезуитского типа. Скажу коротко: для пущего недолива водку здесь выдавали в напёрстках грамм по тридцати плюс — для грабежа — хочешь, не хочешь, бутерброд с котлетой.

Мне как человеку лесотундры зело дивно было все это, но довольно скоро я, конечно, приспособился. Рюмки сливал в вазочку для салфеток, и уж только потом, когда набиралось, нормальным, присущим человеку глотком квакал.

С бутербродами, правда, сразу же образовался завал. Употреблять их внутрь даже мой луженный изнутри, в заполярном исполнении желудок отказался. Шутки ради и от избытка досуга я бутерброды те только маленько надкусывал — чтобы потом можно было наглядно следить круговорот котлет в природе. (Ждать пришлось недолго: уже минут через пятнадцать первый бутерброд с моим характерным прикусом вернулся ко мне же на стол.)

А вообще-то неплохо было: культурно, тихо, жаль только, что все время на ногах.

Потом им, видать, моя рожа надоела. Они намекнули, что я чересчур уж перекрыл лимит потребления на ихнюю душу населения. Я им в ответ, конечно, тоже намекнул, что я их в гробу видал. И в общем-то оказался прав я, потому что вышел я от них на улицу, а в соседнем переулке, гляжу — точно такой же шалман! Только называется по-новому, но тоже с ленинградской выдумкой: «Бутербродная».

Когда и в «Бутербродной» с лимитами стало худо, неподалеку, по мании Петра, появилась «Котлетная».

Постоял я там, вышел, а тут опять «Рюмочиная»!

Вы. конечно, догадались: попал я в классический треугольник, не уступающий Бермудскому, быть может, даже превосходящий его, потому что оттуда кое-какие корабли кое-как иногда еще выкарабкиваются, а отсюда, из этого треугольника, шансов благополучно выплыть не было никаких, будь ты хоть океанский танкер водоизмещением тысяча тонн спирта-сырца.

Неплохо помню, что перед тем, как отключили светильник разума, шарахались мы по этому маршруту уже вдвоем с каким-то веселым мужичком, судя по всему — шпионом. Он был, бедолага, тоже до того уже славен и хорош, что по-русски говорил только «Гут!» И. чуть что, ржал как лошадь. Я ему отвечал, понятно, тоже иностранно, чтоб было понятней: «Якши! Хинди-руси, бхай, бхай! Прорвемся! Не трухай!»

И мы, товарищи, на удивление хорошо понимали друг друга, потому что, правильно говорят, дружба не знает границ и всегда простой человек доброй воли поймет другого простого человека доброй воли безо всякого на то языка.

Ну, а потом пал на землю мрак алкоголизма!

Затем, согласно законам природы, которые никто не отменял, смотрю, начинает полегоньку светать в голове… и тут обнаруживаю я себя — матушка родная Агафья Ивановна! — за рубежом!!

На иностранной какой-то скамеечке сижу, в заграничном каком-то скверике, в окружении — его ни с чем не перепутаешь! — мира капитала и присущих ему противоречий.

Тут я говорю себе, мужественно сжав зубы:

— Спокуха! Главное — абсолютная спокуха на лице!.. Постарайся незаметно для постороннего взгляда напрячь свою энциклопедическую память и вспомнить, что такого, паразит, ты сумел натворить за время отключки, если даже твоя терпеливая Родина вышвырнула тебя за свои пределы, как глубоко противный и чуждый элемент!

Напрягаюсь, сохраняя внешнее обладание, но— хоть ты меня вниз головой закапывай! — ничего не вспоминаю!

Может, думаю, похитили меня?