Хемлок, или яды

Августа слушала рассеянно, вполуха, сидя очень прямо на веранде: в этой-то позе ее и увидел сосед из дома напротив, доктор Монро - вышедший на пенсию пожилой врач, который настолько притерпелся к Индии, что уже не мог без нее жить.

—Гуси, мемсахиб, гуси...

Хамида подняла улыбчивое лицо к небу, по которому тянулись длинные острые клинья, каждый год прилетавшие из Сибири. Клик-клик-клик... Где-то в далекой вышине их крик оборачивался манящим голосом сирены - столь же нечеловеческим, как пение облаков или ангелов.

В воздухе висело предсвадебное ожидание. С наступлением муссонов Иннндхия обнажала свою вульву. Сначала обжигающее дуновение, поцелуй печной топки, от которого дрожала листва и надувались шторы, а затем вдруг небо прорывалось, обрушивая свои потоки, и весь мир затапливало наводнением: Шива оплодотворял отдавшуюся ему землю, разом распускались все цветы, земля превращалась в охряную жижу, уносившую тушки зверей и вырванные с корнем растения.

Поскольку балки и двери рассыхались от жары, в щели шириной с палец ручьями текла вода. Мебель накрывали листьями каучука, на полу расставляли тазы, и ходили по дому под зонтиками. Внезапно все вокруг начинало гнить.

Воздух наполнялся запахом грибка. В садовых аллеях, как на пружинах, прыгали жабы и лягушки, из нор выползали змеи и, темнея от дождя, ползали в траве. Появлялся вонючий маленький прусак - скромный, неяркий, но настырный, словно бедный родственник. Он падал в суп, заползал в простыни, украшал сандвичи, совершенно безобидный, пока его не прибьешь и он не отдаст богу свою зловонную душонку. Белая юркая джутовая моль без конца мучилась угрызениями совести, но стоило на свою беду ее раздавить, кожа вскоре покрывалась шершавой экземой. Жара была временем инсультов, а муссоны - порой гнойников и волдырей.

Все вдруг начинали чесаться - сначала украдкой, затем явственнее и, наконец, остервенело: на коже вскакивали бессчетные прыщики, наполненные не водой, а кислотой!

—Эх, - рассказывал доктор Монро, —я видел, как люди чесались, точно безумные, разрывали на себе кожу в клочья, и она свисала окровавленными лоскутьями. Я упрятывал таких в больницу.

А что прикажете делать?..

В больнице плохо разбирались в болезнях. Холера? Тиф? Малярия?.. В основном, малярия. Больного пичкали хинином и, если это была женщина, вскоре шушукались о выкидыше. Хинин заменил казацкий можжевельник, полынь и руту, затмил лекарственные травы Масетты и, словно полушка мандрагоры, помогал ребенку выйти из материнской утробы. Этот сезонный недуг отличал ту пору года, когда по городу громыхали карабины и завывали пристреленные псы.

Королева Виктория умерла, но еда вкуснее не стала. Колонисты либо пытались соблюдать подобие британской диеты, либо возвращались к неизбежному маллигатони [223], роковому, точно клизма, карри с курицей, сливкам с карамелью в пальмовом вине, а для затравки - и только для затравки - к неизменным тостам с анчоусом. Фрукты отдавали марганцовкой (гигиена превыше всего!), а в воде для обмывания пальцев плавали цветы гибискуса... Всегда... Порой хансамапытался превзойти самого себя и с пугающей виртуозностью готовил овсянку на розовой воде; извалянные, точно мумии, в сахаре зеленоватые барфина козьем молоке, вонявшем козлом; истекавшие жиром пакорыи липкие папы [224]с отпечатками тигровых лап.

С самого первого дня Августа заметила, что слуги, перебирая рис, сморкаются в руку, но отказалась от напрасной борьбы. Августа попала в западню - в заточение, как некогда в Лондоне, с той лишь разницей, что теперь в ее темнице было крошечное окошко - надежда на возвращение в Великобританию. Возможно, Эдвард согласится начать новую жизнь, еще раз попытать счастья? Вместе с тем Августа чувствовала, что не следует торопить события, дабы не усугублять положение. Потягивая чай либо gimlet [225], она целыми днями читала все, что попадалось под руку, вздыхала да обмахивалась.

Августа прочла «Маркизу де Бренвилье» Александра Дюма-отца и была потрясена: она затрепетала, словно лягушачий зоб у поросшего цикутой ручья, когда-то давно в Танбридж-Уэллсе... Каким-то непонятным образом к ней возвращались старинные воспоминания... Образы, запечатленные на клеточном уровне, глубинные пласты сновидений. Голоса всех, кто с ней разговаривал, по-прежнему звучали в голове. Память была бумагой, сложенной сотню раз, и теперь Августа потихоньку ее разворачивала: лишь приоткрывая ломкие края, хрупкие створки, расстилала пергаментную поверхность, разглаживала ногтем этот палимпсест, еще немного его разворачивала, а затем снова складывала, чтобы приоткрыть чуть дальше.