Хемлок, или яды

Улисс Москати вырос в Неаполе и сохранил восторженные детские воспоминания об огромной лазурной раковине небосвода над выгнутым горизонтом фиолетового моря. Его родители жили тогда на холме Позилиппо, в небольшой вилле с возвышавшейся над бухтой квадратной террасой. Там-то ребенок и проводил большую часть времени, любуясь окружающим миром в просветы между балясинами или пытаясь поймать юркавших под агавами ящериц. По углам террасы стояли четыре статуи, и на вопрос Улисса, что они изображают, мать ответила, что это четыре части света: Европа в античном наряде, Азия с тигром у ног, Африка с фруктовой корзиной в руках и Америка с перьями на голове. Эти фигуры вдохновляли его юношеские грезы, но, скорее, своими пышными формами, нежели аллегорическим смыслом, поскольку, отличаясь скудным воображением и врожденной скромностью, Улисс и не мечтал побывать в дальних краях. Он совершил самую большую свою поездку в тринадцать лет, когда его отец, получив наследство в Риме, обосновался там со своей семьей и занялся адвокатурой. Прилежный и целеустремленный Улисс Москати изучил юриспруденцию и, поступив на службу в апостольскую счетную палату, с превеликим усердием трудился над ее обогащением.

Даром что неаполитанец, Улисс Москати был человеком дотошным, педантичным и никогда не полагался на волю случая, считая его лишь досадной помехой. Подозрительный от природы, он всегда остававался начеку, но, начиная говорить, увлекался силой слова и проявлял чрезвычайное красноречие. Улисс Москати проявлял большую заботу о собственной внешности или, по крайней мере, сам так считал, любил носить брыжи из венецианских кружев и, щеголяя лысиной, точно чепчиком, опускал по обе стороны полного лица с кошачьими усами, словно отражавшегося в ложке, длинные каштановые букли. Таков был человек, которому поручили рассматривать дело Ченчи.

В конце концов, Карло Тироне все-таки обнаружил убежище Марцио Флориани, скрывавшегося у кузена в Поджо-ди-Фраро с женой, десятью детьми и прочей необъяснимой родней. Сбиры Тироне и присланные из Рима шестнадцать солдат окружили лачугу и вытурили из дома спрятавшегося на крыше горемыку. Затем, оставив детей на произвол судьбы, Марцио Флориани, его жену и их близких связали вместе длинной веревкой и отправили пешком в Рим, поскольку суд Неаполя отказался выносить приговор за преступление, совершенное на чужой территории, пусть и подчинявшейся его юрисдикции. Они прибыли 13 января, изнуренные, изголодавшиеся, со стертыми в кровь ногами, и их тотчас же бросили в тюрьму Тор-ди-Нона, а Марцио немедля повели в камеру пыток.

Вся его жизнь была чередой страданий, но при одном виде орудий Марцио обезумел от ужаса, и одновременно в нем пробудилась жгучая ненависть к семье Ченчи. Его сразу стали пытать на дыбе. И тогда, в надежде спасти собственную шкуру (или в отчаянии оттого, что ее уже не спасти), негодяй стал выкладывать рождавшиеся в его недалеком уме несусветицы: все они без исключения доказывали вину Беатриче. Он помогал девушке в амурных делах, слышал, как она обсуждала план убийства с Олимпио - тот стоял у подножия замка, а донна говорила с ним с крепостной стены! Однажды Олимпио показал ему добытые Джакомо яды, и, возможно, так оно и было на самом деле: прохвост знал немало достоверных подробностей. Он их приукрашивал и раздувал ради единственной цели - изобличить Ченчи, выдумывал нелепые события, плел абсурдные небылицы, даже утверждал, будто Беатриче изводила его - карлика с землистым лицом! - своими ухаживаниями. Все это перемежалось воплями, когда палач резко натягивал веревку, мольбами и вылетавшими из черного искривленного рта молитвами. Затем истязуемый перечислял заговоры и злодеяния, замышленные Джакомо, Бернардо и Паоло, выдвигал новые обвинения против Олимпио, тщетно пытался самооправдаться.

Все это тщательно записывалось, так как судьям показалось, Что они нашли человека, которого можно заставить сказать все, что угодно. Но двадцать скудо и обшитый сутажом плащ - вовсе не фантазии, а неопровержимые улики против Беатриче. После первого сеанса пыток Марцио отвязали и бросили в карцер до следующего допроса.

В тот же день Лудовика сообщила Джакомо, что понесла седьмого ребенка. Муж встретил новость без удивления, привыкнув к тому, что жена плодоносит ежегодно, точно садовое дерево. Сразу после ужина Лудовика легла в постель - ее знобило, а Джакомо решил сыграть с Бернардо партию в примьеру [72]. Так как денег больше не осталось, ставок братья не делали и играли на интерес или, возможно, просто оттягивали время сна, ведь ночью их нередко посещали мрачные мысли.

В начале двенадцатого они услышали шум у ворот, голоса прислуги и незнакомцев. Джакомо поднял брови:

—Пики меня сгубили, милый братец...

Бернардо побледнел. Он тоже все понял. Наконец Джакомо встал и вышел на лестничную площадку. Перевесившись через перила и подняв факел, он увидел в прихожей толпу. В неярком свете фонарей блестели кирасы и алебарды папских сбиров.