Хякки Яко (СИ)

На фотографии застыли десять фигур: Я, держащий на руках годовалых Акихико и Акихиро, а так же Мито и Умеко со обеих сторон, Тобирама, как всегда серьёзный и недовольный, ещё бы, ведь родной братец тогда чуть ли не силком вытащил его с очередного совещания, конечно же сам виновник торжества, сияющий как начищеный медный чайник, с улыбкой до ушей, как и я нежно держащий на руках два крохотных и мало что понимающих комочка — Хитоши и Мидори, а рядом с ним Мэйуми, с умилением смотрящая на это великовозрастное дитя…

В груди снова кольнуло, но я моментально задавил миг слабости. Не для того я пришёл сюда, чтобы своей постной рожей сделать всё только хуже! А потому, вопреки всякой логике и здравому смыслу, я лишь улыбнулся, стараясь сделать всё возможное, чтобы это была именно улыбка, а не привычный кривой оскал.

Услышав мой голос безутешная вдова чуть вздрогнула, подняв на меня затуманенный слезами и печалью взгляд. К её чести, она даже попытался улыбнуться мне в ответ, но…

— Не оскорбляй меня своим притворством, девочка. Не прячь боль, это нормально — скорбеть о тех кого ты любил и потерял.

Её лицо на миг застыло, и тут же исказилось, поплыло, словно восковая маска. Судорожная, вымученная улыбка сошла с лица, пока её создательница захлёбывалась в собственных рыданиях.

Она плакала тихо, почти не слышно, лишь изредка вздрагивая всем телом, но я не обманывался. Эмпатия, в которую уже давно переросла моя техника, передавала мне её боль, всю горечь и чувство утраты, и я позволил им течь в меня полноводной рекой. Осознанно я забирал чужое горе, пропуская его через себя.

Многие считают что ощущение эмоций сродни слуху, просто новая информация и до определённой поры так оно и есть. Мои первые опыты в попытке считать чужое настроение это более чем доказывают. Однако, чем глубже неофит погружается в это таинство, чем больше на себя берёт, тем хрупче становится барьер отделяющий его собственные чувства, от посторонних эмоций, и в какой-то момент эта защита, что каждый разумный неосознанно возводит вокруг себя, дабы отгородиться от чужого горя, радости или равнодушия, исчезает, и вот тогда становиться кристально ясно, что чужие чувства много крат сильнее твоих собственных. Они ярче, глубже, терпче и слаще. Это одновременно и благословение, и проклятие.

Когда я только осознал это, то понял почему всегда с таким презрением относился к жалости. Это понятие было насквозь фальшиво! Что есть жалость — слова и только, пустой лепет о том, что ты понимаешь и принимаешь чужое горе, и ничего сверх этого. Его часто путают с сопереживанием, но это в корне неверно. Сопереживать значит разделить с кем-то его боль, принять удар на себя, а на подобное мало кто способен.

Я забирал себе чужое горе, хотя сам уже был готов повеситься от тоски. Печаль выворачивала меня наизнанку, но что хуже всего — мои собственные никуда не ушли. Их совместный дуэт сводил с ума, но я лишь крепче сжал зубы, и в два шага настигнув свою цель, заключил ту в объятия.

Тихие завывания сменились истеричным воем. Она плакала, билась в моих руках, что-то лепетала, а я тонул в бездне её отчаяния, приговаривая:

— Всё хорошо. Тосковать, бояться, страдать и надеяться в одиночку — скверное занятие. Вдвоем — ещё куда ни шло. Плачь, так надо.

Ни слов утешения, ни дружеской поддержки, я как никто иной понимал что всё это сейчас просто бессмысленно, даже излишне. Ей только и нужно было сейчас: почувствовать, что никакой пустоты и потери в доме нет, а будущее, напротив, есть — не обязательно прекрасное и безоблачное, зато и не страшное. Обыкновенное. Именно то, что требуется.

Возможно кто-то осудил бы меня за всё это, и быть может был бы даже прав, ведь забирая часть её боли и ноши, я лишал её возможности самостоятельно перенести их и стать сильнее. Я сам не раз слышал слова о том, что страдания действительно бывают полезны, поскольку закаляют человека. Вот только многие забывают, что далеко не всякого. И у каждого «не всякого» тоже есть свой предел, граница, после которого речь идет уже не о пользе, а о бессмысленном мучительстве.

Мэйуми любила мужа, не безумно и страстно, но зато целиком, без остатка, и потому потеря так сильно ударила по ней. Именно в такие моменты понимаешь, что значит умереть, но что печально — не целиком, а частью себя, без которой жизнь уже не мила. Заблуждение, конечно. Но это одно из тех заблуждений, что как никогда близки к истине. Тем и коварно.

— Он… — вдруг прошептала она, прекратив реветь, сбивчиво, то и дело сглатывая рвущиеся наружу слёзы, — Что… с ним с-сейчас? Где… он?

— Я не знаю. Не здесь, но где-то точно.

— Он… страдал?

Я ответил не сразу. Я видел, что её тревожило не то как он ушёл, а то что с ним стало после, а на это ответь ей честно я не мог. Не тому она задала это вопрос.