Хидэёси. Строитель современной Японии

Таким был семейный очаг того, кто станет великим Хидэёси, — очаг несомненно достойный, но из самых скромных. Мальчик получил личное имя, детское (емё) — Хиёсимару, а потом, немного позже, Токитиро, которое он сохранит, не считая одного слога, до тех пор, пока господин в 1558 г. не даст ему другое.

Чтобы представить этот мир зрительно, можно обратиться к картинам той эпохи, а чтобы понять — к романам-эпопеям, очень модным в то время, к этим повествованиям, где участвовали представители всех социальных слоев, весьма далеким от придворных романов тысячного года, которые выводили на сцену лишь аристократов. Поэтому не вызывает сомнений, что деревню окружали поля риса, хлопчатника — его начали возделывать недавно, и его культура расширялась, — и конопли, по преимуществу для производства текстильного волокна. Следует ли, уточняя картину дальше, представить себе один из тех красивых домов этой области, свидетельства о которых сохранились как раз для района, близкого к современному Гифу? Нет — во всяком случае не в их нынешнем состоянии: большинство домов только сто лет спустя, в эпоху Эдо, приобрело сложные элементы, придавшие им комфорт и утонченность — сельские, но подлинные.

Детство, а потом отрочество Токитиро окутано полумраком, откуда все-таки проглядывает жестокая реальность семейных драм. Его отец умер около 1544 г., мать из экономических соображений вскоре снова вышла замуж; от этого нового брака родилось по меньше мере еще двое детей — сын и дочь, получившая поэтичное имя Асахи-химэ, «Принцесса утренней зари». К этому семейному очагу, восстановленному после беды, Токитаро сохранит крепкую привязанность всю жизнь; к матери он проявлял любовь, иногда напоминавшую культ. Об этой нежности свидетельствует письмо, единственное, которое было адресовано непосредственно матери; написанное гораздо позже, в 1590 г., в момент, когда он наконец держал в руках всю Японию, это послание, пылкое и простое, звучит как крик любви:

Вы много написали мне, и я этому очень рад. Прошу Вас, не волнуйтесь за меня!.. Для моих планов очень важно умиротворить Канто, а потом и всю Японию, вот почему я велю своим людям морить их голодом [войска Ходзё, укрепившиеся в цитадели Одавара]. Поэтому я должен остаться здесь до конца года; но я буду возвращаться раз в год, чтобы видеться с Вами, как и с юным принцем [его сыном Цурумацу, родившимся за год до того]. Не тревожьтесь!

Повторяю вам: не волнуйтесь за меня, потому что я чувствую себя все лучше и питаюсь регулярно.

Выходите и развлекайтесь и, прошу Вас, еще раз помолодейте, я Вас умоляю

(Boscaro.

Р. 38–39).

Иногда он даже будет распекать свою жену — столь им почитаемую — за то, что она, на его взгляд, недостаточно занимается старой дамой:

Не будьте невнимательной. Если О-Мандокоро [его мать] окажется в слишком тесном помещении, она начнет чувствовать себя подавленной; прошу Вас, занимайтесь ею. Но если ее поместить в более просторное место, где есть водные потоки, она рискует подхватить насморк, и Вы не должны этого делать

(Boscaro.

Р. 38–39).

Это не мешало ему придумывать все, что только возможно, чтобы окутать свое происхождение завесой густого тумана: получив фактическую власть благодаря обстоятельствам и таланту, командуя массой феодалов, которых родство по крови, пусть дальнее, часто связывало с императорским домом, сын скромного временного бойца из войск Ода, должно быть, не раз ощущал безвестность своих предков как нетерпимый провал. Тогда он мог допускать что угодно, в том числе свое полубожественное рождение, если этого требовала политическая необходимость. Он не останавливался ни перед чем, даже перед святотатством, и, лгать так лгать, в разговорах и письмах ссылался на буддийский сюжет о чудесах во время беременности: когда мать вынашивала его, — рассказывал он, — ей приснился вещий сон. В разгар ночи комнату залило солнцем, словно был полдень. Все ужаснулись, но гадатели предрекли, что ребенок, который родится, озарит четыре моря и подчинит своей власти весь мир.