Химера

Вот приказ, еще сказал он, упирая копье о железный зацеп — серый флажок взметнулся вверх полосой дыма- и нетерпеливо сунул бумагу с печатью под нос сержанту, который предпочел не участвовать в резне внутри монастыря, а смотрел на дорогу, безразлично повернувшись спиной к воротам.

Обзор внутри чертова шлема был не лучше, чем у крысы в крысоловке — узкая полоса.

Мост был опущен, скорее всего ему не позволят вывезти детей, хорошо что больше не видно латников, и он все поглядывал на круглый невысокий донжон, который еще держался и в распахнутые ворота было видно, как ударяют бревном в окованные двери.

Личико покажите, благородный сэн, сказал сержант. Читать то я не умею, с чего бы мне читать. А вот память у меня хорошая. Слишком много нелюдей нынче скрыться желает. А ну как под шеломом у вас нечестивая масть.

Он выхватил меч, непривычный, не под руку, плохо сбалансированный, рубанул наотмашь и поскакал к мосту, расшвыривая пеших.

Жеребца ткнули рогатиной, лязгнул металл о металл, здоровенная тварь в украшенном шипами налобнике рванулась вперед, прямо по человеческим телам. Он бросил копье и рубил как сумасшедший, он всегда старался не калечить пехоту, война дело благородное, рыцарь против рыцаря, а простецы пусть уродуют друг друга сами, как хотят…

Он рубил и рубил, как мясник или дровосек, напрягая мышцы и жилы, с силой выдыхая, когда меч летел вниз.

Арбалетный болт звонко ударил в забрало и отскочил.

Пахло кровью и дымом. Всегда пахнет кровью и дымом, за долгие века этот запах пропитал его насквозь.

Кровь, дым, пронзительные крики раненых и птиц.

На брусчатой мостовой лежит мертвая невенитка, серый капюшон свалился, серебряные волосы залиты кровью и вываляны в пыли.

Донжон горел, заволакивался черным маслянистым дымом, этого не могло быть, он помнил что было не так, башня загорелась позже, а он все никак не мог прорубиться к ней через плохо вооруженную толпу, но их было слишком много, они сдавливали конские бока, как волны моря, снова рявкнула пушка, стреляли уже в него, не жалея людей, толпившихся вокруг, или может уцелевшие защитники замка приняли его за врага. Башня горела и горела, и сыпалась внутрь себя, и стала факелом, печной трубой, чудовищной раскаленной гробницей, и тут его конь споткнулся и небо обрушилось сверху всей своей тяжестью.

Он открыл глаза и некотрое время молча лежал, успокаивая бешено бьющееся сердце. Ноздри и губы все еще разьедал запах паленой плоти и горящего дерева. Ядро тогда угодило в него, ломая ребра, и повалило вместе с конем, и он лежал, сглатывая собственную кровь, но ее было много и она стекала под шлем, щекоча шею. Боли он уже не помнил, а это почему то не забыл.

Жуткий запах пожарища постепенно превратился в приятный запах еды. Кто-то жарил яичницу с беконом и варил кофе. В пыльное, покрытое разводами от дождя окно косо пробивался солнечный луч. В складках старого балдахина над кроватью лежали синие тени.

Он сбросил покрывало, такое же ветхое, как и все здесь, и встал.

Внизу, на кухне, пели, довольно громко.

— Ах был я молод, и был я беспечен, — сообщил исполнитель.

Он нахмурился и спустился по лестнице на первый этаж. Лестница скрипела.

— Меня любила красотка одна.

Потемневшая от времени дверь кухни была раскрыта нараспашку, из нее пахло жареным, кофе, и свежей выпечкой. Он почувствовал, что его мутит.

— Асерли.

Губы его скривились, как от сильной горечи.

— О дааааа, это я, собственной персоной, — наймарэ оседлал массивный табурет, как насест, и придвинул к себе блюдо с рогаликами. — Рад видеть! Прекрасный день, Нож, жаль ты дрыхнешь до полудня. Как можно намеренно лишать себя наслаждения пустынными утренними улицами, этими величественными зданиями, рассветом и тишиной, которая столь…

На столе стояла спиртовка, на ней кипела джезва с кофе, рядом лежала кипа свежих газет. Старинная чугунная сковорода с початой яичницей стыла на подставке.

— Почему ты не мог вчера попасть под машину и сломать себе шею, Асерли.

— Потому что я полуночный демон, друг мой. Но что же ты стоишь? Присядь, выпей кофе.

— Я тебе не друг: Спасибо, мне не хочется.

Он прислонился к стене и, скрестив руки на груди, наблюдал за тем, как наймарэ наливает себе кофе и тщательно намазывает рогалик маслом.

— Мммммм, как же там дальше….ай рири дам, там да ридамм, — Асерли куснул рогалик и уставился на него блеклыми глазами. Безгубый рот растянулся в ухмылку. — Прекрасный день, просто прекрасный. Ты долго будешь подпирать стену, друг мой?

— Долго. Пока ты не уберешься.

— Должен заметить, что в таком случае тебе придется простоять здесь не менее четырех недель.

— Что тебе здесь нужно?

— В том то и дело! — наймарэ радостно отсалютовал кофейной чашечкой. — Абсолютно ничего. Упоительное, восхитительное безделье. Четыре недели, ты даже не представляешь себе, сколько энергичный человек способен сделать за это время.

Он придвинул к себе газеты и вперился в текст.

— Ты здесь не по приказу, — прошептал он, чувствуя, что внутри все обрывается. — Ты сам по себе.