Химера

Рамиро перекатил затылок по стволу, потом тоже сполз на мох и листья, запрокинул голову — из носа все-таки потекло.

— А вроде ничего не изменилось…

— Ничего и не изменилось, — сказал День. — Ты изменился, а мир не меняется.

— Я изменился? — Рамиро прислушался к себе. Кружилась голова и текло из носа. Гудели от усталости мышцы. Ныла натертая нога, а может, плечо. Тупая боль смешалась с усталостью и гуляла по телу как прибой.

День засмеялся тихонько.

— У тебя башка крепко привинчена, Рамиро Илен, зато воображение богатое. И ты не боишься свихнуться. Поэтому тебя можно вытолкнуть за рамки вашего человечьего восприятия.

— В другой мир?

— За рамки твоей человечьей локации, балда. Мир вообще-то един. Серединный мир, Сумерки, даже Полночь — явления, скорее, социальные, чем географические. Созданные единством живущих в них существ. Любая более-менее крупная группа создает свои правила игры, свои законы, свои рамки, свое видение мира. Ты, надеюсь, не думаешь, что мир таков, каким ты его видишь?

— Хм… — сказал Рамиро, жмурясь от кружащейся светоносной сини.

— Ты видишь всего лишь малую его часть. Да и та порядком искажена заученными с детства правилами твоего социума. Мы все живем в коробочках разного размера, — Он услышал, как День усмехается. — С раскрашенными нами самими стенками. И рисунки на стенках принимаем за реальный мир. Мало кто способен выйти наружу, а если выйдет, ему становится худо.

— Кровь из носа течет?

— Некоторых плющит и похуже. Говорю же, у тебя голова крепко прибита. Кстати, если попасть из коробочки сразу в другую коробочку — адаптация пройдет гораздо легче.

— А вы как же? Сумерки — тоже коробочка?

— Коробочка, ага. Только большая. Побольше вашей. Частично пересекается. Поэтому нам у вас легче, чем вам у нас.

— Интересно, — Рамиро прикрыл глаза рукой. — А почему так получилось? Зачем коробочек-то понастроили?

— Так надо же договориться о правилах игры, если живете вместе. Свод правил описывает мир. А любое описание обобщает, упрощает и чего-то не охватывает. Между прочим, рамки восприятия не только ограничивают, но и защищают. Как стены дома защищают от волков, так и границы локации защищают от всякой твари, бродящей снаружи.

— А как попасть из своей коробочки в другую?

— Все у нас в голове, Рамиро, — День придвинулся ближе, наклонился, чтобы его увидели, и постучал себя согнутым пальцем по лбу. — Все границы, рамки, препятствия и каменные стены здесь, у нас у мозгах. Или в том, что их заменяет. Сможешь расширить свой описательный реестр — границы станут преодолимы.

— Ты меня за руку взял.

— Я тебе просто помог, вписал в твой реестр еще строчку. Ты ее, конечно, сотрешь, в твоем утвержденном и заверенном списке таких строчек не водится. Но если вписывать ее упорно и достаточно долго, глядишь, она в твоем списке все-таки останется. Сможешь сам сюда ходить, без моей помощи.

— Правда?

День улыбнулся. Сморщил нос, не ответил. Убрался из поля зрения. Рядом зашуршала листва, щелкнула пряжка на рюкзаке. Кровь унялась, Рамиро сел и снова прислонился спиной к дереву. Чертова нога. Надо перемотать.

— Какая гадость эти ваши галеты, — пробурчал напарник с набитым ртом. — Лучше бумагу жевать, честное слово…

Если задержаться в этом месте на ночь, то на лес опустятся дымчатые сумерки, и туман станет холодным, а День исчезнет и вернется только под утро. Пару раз Рамиро находил поблизости оленьи следы, здоровенные, размером с его руку с растопыренными пальцами — а рука у Рамиро была немаленькая. Совы в темноте смотрят кошачьими глазами, на границе сна слышится рычание — ударом, как человеческий вскрик.

Когда Рамиро был подростком — он мечтал о волшебном. Зачитывался книгами о дролери и Рыцаре-под-Холмом. Мечтал когда-нибудь, что краем глаза, мельком, увидит чудо.

Когда чудо суют тебе каждый день, как пластырь или бутерброд — сердце начинает сбоить. Разум, впрочем, тоже. Главное — не задумываться.

Он все-таки зашевелился, носком сапога поддел пятку другого, пытаясь стащить, потом замер, прислушиваясь.

В небе, нарастая, возник гул. Знакомый до ломоты в зубах. Макабринские "мертвые головы", как они тут оказались? Не один — много, целая эскадрилья.

Не может быть.

— День?

Напарник спал на сухом мху, съехав со своего рюкзака, рука откинута, недоеденная галета выпала из разжавшихся пальцев. В синем небе над лесными кронами рокотали моторы.

— Эй, ясный, проснись! Да проснись же, пропасть!

Он не просыпался.

Зато проснулся Рамиро.

Рокот моторов никуда не делся. Тот самый, узнаваемый — "мертвые головы", не один, а целая эскадрилья. Грохотало небо, лязгали гусеницами танки, взревывали двигатели грузовиков, гудели клаксоны, неразборчиво вопил громкоговоритель, играла бравурная музыка.

И боль никуда не делась, теперь не блуждающая, а вполне определенная — ныла исполосованная рука, зашитая вчера в травмпункте.