Химеры Хемингуэя

— А если бы их не было? Что тогда? А если бы я тебя бросила? У тебя не хватило бы даже средств выкупить мою долю.

— Выкупить твою долю?

— У меня есть здравые деловые соображенияделать деньги где-нибудь в другом месте. Ты выстроил самую большую галерею в Сан-Франциско, и тебе едва хватает произведений искусства, чтобы ее заполнить, не говоря уже о покупателях, которые за них бы заплатили. Что же касается финансов, мне следовало сбежать со всей наличностью, которую удалось бы прихватить, еще вдень твоей свадьбы.

— Если ты ненавидишь сентиментальность…

— Я ненавижу твою сентиментальность по отношению к ней.В нынешнем состоянии она — обуза и помеха: твой брак с ней обанкротит тебя, если она не напишет новую книгу, аванс за которую ты уже потратил. В банкротстве нет ничего романтичного, Саймон. И уж конечно нет ничего романтичного в твоей упрямой привязанности к этой сумасшедшей.

— Но она…

— Совершенно не важно, кем она была до того, как ты связал себя обязательствами, Саймон. Даже Ф. Скотт Фицджералд был жалок, когда тосковал по жене, которую сам и упрятал. [52]

— По-твоему, я жалок?

— Да, дорогой. Если популярная пресса уже называет роман Анастасии случайным…

— Только желтая пресса.

— Это и естьпопулярная пресса. И, если откровенно, — она встала, — не удивлюсь, если они окажутся правы. Бросила колледж, не способна даже прилично одеваться — и вдруг года не прошло, а она уже замужем за видным арт-дилером и принята в обществе, будто по праву рождения.

— Полторы недели назад ты рвалась с ней на Американскую книжную премию. Прошло десять дней, Жанель. Ей нужно дать время прийти в себя после шока.

— Барни Оксбау не бывал в психушке, хотя получил Нобеля.

— Согласен, это не лучшее положение дел, и прогнозы медиков не самые обнадеживающие, но нужно дать моей жене шанс, хотя бы ненадолго.

— Потому что ты до сих пор влюблен в нее?

— И потому что ты до сих пор влюблена в…

— Сейчас я остаюсь, чтобы защитить мои инвестиции, — но не более того.

И, захлопнув за собой дверь его кабинета, она ушла.

Не то чтобы эта их беседа хоть как-то отразилась на отталкивающем лице Жанель, когда мы встретились с ней в вестибюле галереи Саймона.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она.

— Сколько лет, сколько зим, — согласился я.

— Кажется, мы не виделись по меньшей мере…

— А зря. Мишель всегда с удовольствием…

— Как Мишель?

— Хорошо. А… ты?

— Занята, как всегда.

— Продаешь последние литературные достижения?

— Боюсь, что нет. Не знаю, что бы делал Саймон, не будь у него нас двоих, чтобы заботиться о его делах. — Она улыбнулась.

— Я действительно не против присматривать за Анастасией.

— Ты хороший друг, Джонатон. Сейчас, когда она настолько безнадежна.

— Возможно, она…

— Надеюсь, ты не собираешься внушать это Саймону.

— Что внушать?

— Свои соображения по поводу ее выздоровления. Я пытаюсь помочь тебе. Если Саймон поймет серьезность ее положения, его стабильность,он сможет наконец решить, что для него лучше… и, подозреваю, его решение всех нас осчастливит.

— Кроме Мишель, пожалуй.

— Мишель взрослый человек. — Она пожала плечами. — Передашь ей мои наилучшие пожелания?

— Я уверен, она будет вне себя от счастья. Думаю… надеюсь… Лифт приехал.

Шесть этажей вверх. Двери открылись перед словом «ПИГМАЛИОН», глянцевыми буквами по белой матовой стене фойе. Теперь галерея Саймона занимала весь этаж, раза в три больше места, чем раньше, — пожалуй, хватило бы и для автосалона.

Я нашел его в центре комнаты — он любовался пустой стеной. Я сказал, что мне нужен ключ от его квартиры.

— Как моя жена? — спросил он. — Ты с ней сегодня виделся?

— По-моему, я вижусь с ней каждый день.

— Хорошо. Я это ценю, ты знаешь. Сам делал бы то же самое, не будь у меня галереи. Я тебе завидую.

Он провел меня к себе: кабинет расширили настолько, что помещался стол для заседаний, поставленный туда, судя по всему, для переговоров с клиентами, а пока используемый для сортировки корреспонденции. Я сел перед исходящими счетами-фактурами: кипы бумаг, на некоторых суммы в десять тысяч и более, аж годичной давности. Саймон сел в другом конце стола, у входящих счетов-фактур, особо срочные размечены красным и желтым, большая часть — в нераспечатанных конвертах. Саймон вскрывал их, не просматривая, широким ножом из слоновой кости для разрезания бумаги.

— Анастасии лучше? — спросил он.

— Боюсь, что нет. — Я слышал, как говорю словами Жанель, наблюдал, как следую ее логике. — С Анастасией все по-прежнему. Думаю, нам важно быть честными друг с другом: я не знаю, станет ли ей когда-нибудь лучше.

— Разве она не хочет уехать оттуда? Вернуться домой, ко мне, где она сможет писать свои книги?

— А что ты будешь делать, если она не станет писать?

— Представить не могу. Это как спрашивать: «Что, если Халцедони Боулз больше не напишет ни одной картины?» Только смерть может сломить художника такого масштаба. Просто Анастасия в шоке, до встречи со мной она никогда не понимала своего таланта. Если бы она только начала свой роман обо мне…

— Я с ней работаю.

— Ты ее единственная надежда.