Он ударил ее снова. Не извинился. Она встала с кровати, забирая с собой стеганое одеяло.
— Куда ты? — спросил он.
— Туда, где смогу уснуть без изнасилования и побоев.
— Ты моя жена, — возмутился он, когда она стащила покрывало. — Это покрывало не твое. Вся эта квартира — моя собственность, и на моей территории ты будешь поступать, как я скажу. Я заберу у тебя кабинет. У тебя ничего не останется.
— Мне ничего не нужно, — ответила она. — И если бы у меня ничего не было, я бы не оказалась в таком… таком
Если Саймон и ответил что-то, она не слышала. Она уже закрылась в своем кабинете.
xv
На следующий день она выглядела невыспавшейся, но ее мрачный вид меня тогда не очень встревожил. Прежде всего, несчастье было ей к лицу: ничто не придавало ее осанке больше привлекательности, чем страдание, а фигуре больше соблазнительности, чем насилие. К тому же она изо всех сил постаралась это скрыть: не хотела, чтобы кто-нибудь из нас думал о предстоящей неделе, когда она окажется в Нью-Йорке с Саймоном, а я останусь один с Мишель. Она устроила шоу. Сейчас я понимаю, что это делалось как ради меня, так и ради нее самой, чтобы отвлечься от ужасной и вполне реальной перспективы удостоиться за свое преступление высшей награды в американской литературе — приза, который не получил сам Хемингуэй. Но в тот момент у меня не было ни данных, ни желания понять, что мысли ее — не просто опустошение перед нашей временной разлукой.
Она читала мне. Мы вместе сидели на диване, и она читала вслух куски из дневников Саймона, которые нашла недавно в потайном отделении аккурат у себя над головой — под его столом, где она любила сидеть, когда была одна. Раньше она не зачитывала мне эти дневники, да и сама едва их пролистала — такими невыносимо скучными они были в целом. (Он заносил туда каждый день своей жизни, как будто заполнял счета, словно интроспекция сводится к точному учету.) Подозреваю, она начала читать, желая выяснить, что происходило между мужем и Жанель. Она обнаружила, что Жанель в дневниках фигурирует только в связи с деловыми операциями — вполне справедливо, только вот сама Стэси едва упоминалась, да и то исключительно как автор «Как пали сильные», работающий над новым романом, выручку от продаж которого Саймон уже пытался прикинуть. Из фрагментов, которые она мне читала, следовало, что она играла в сознании Саймона ту же роль, что и в сводках новостей, только по телевидению это было не так поверхностно:
Но никто из нас не хотел это обсуждать, и я спросил Анастасию, на кого она хотела бы походить, на Плат или на Секстон.
— Самоубийство посредством газовой плиты или…
— Не издевайся, Джонатон. Он мне добра желает.
— Он желает продать твою душу. Он только еще не подсчитал, выгадает он больше, продав ее с молотка за наивысшую цену или сдавая по частям в аренду.
— Какая мелодрама. Люди могут подумать, что ты в меня влюблен.
— А Саймон?
— Это не твое дело.
— Ты только что читала мне его личные…
— Разумеется, он меня любит, просто по-своему. Иногда ты не очень-то ко мне добр.
— Я бы мог, если б ты мне позволила.
— Я вижу тебя каждый день. Я вижусь с тобой больше, чем с кем бы то ни было за всю жизнь.
— И тем не менее это ни к чему не приводит.
— А к чему бы ты хотел это привести? — спросила она. Я потянулся к ее телу. Она встала. — Лучше, пожалуй, не отвечай. По-моему, нам обоим нужно ценить то, что у нас есть.
— То есть Саймона? Мишель?
— Я имею в виду наши дни вместе. — Она села за стол. — К чему нам этим рисковать?
— Ты уезжаешь с Саймоном в Нью-Йорк.
— Меньше чем на неделю. А пока меня не будет, — она улыбнулась, — можешь смотреть меня по телевизору.
— Возможно, этого хватило бы твоему мужу, но в моем случае…
— Почему ты сегодня так хочешь сделать нас несчастными?
— Потому что я уже несчастен. И потому что ты — нет.
— Откуда ты знаешь, Джонатон?
— Потому что я знаю тебя.
— И ты знаешь все о моем новом романе. Моем
— Ты о чем?