Химеры Хемингуэя

Все, чему она научилась за всю жизнь, пригодилось ей в эти три дня работы. Плагиат авторской рукописи — дело не только исключительной дисциплины, но и проницательности толкователя. Даже если вот он, текст, на странице, и разборчив, все равно авторское видение в целом можно воссоздать, только анализируя заметки без определенных артиклей, разбросанные на полях, неизвестные математике системы счисления, небрежно оставленные без указателей стрелочки и пьяно шаткие линии. Ученые упражняются в софистике, обсуждая эти вопросы на своих коллоквиумах: можно подумать, их методы достижения единодушия хоть чем-то схожи с сознанием писателя. Издатели публикуют полные академические собрания сочинений для общего пользования, пуская в ход свои навыки там, где останавливался автор: можно подумать, их умение обращаться со словами хоть в чем-то схоже с талантом писателя выстраивать абзацы. Даже сами писатели, со временем возвращаясь к ранним своим произведениям, вынуждены перерабатывать их, дабы подстроиться под собственный профессиональный рост: приукрашивать (для сохранения статуса вундеркинда ex post facto[10]) или затирать (для пресечения слухов об истощении литературного таланта). В любом случае законченному роману рукопись — всего лишь опора: когда конструкцию отливают в бетоне, первым за работу берется плотник, создает деревянную форму. Требуется немало умения, чтобы форма сделала свое дело, но едва это дело сделано, часы кропотливого труда отдираются, дабы обнажилось подлинное сооружение. В строительстве это подготовительное плотничанье зовется вспомогательной конструкцией, и ту же роль в создании романа играет первый набросок рукописи. К концу от исходного повествования может остаться очень мало, а может, вообще ничего, и однако же любая его фраза определит форму, которую книга примет в итоге. Все писательские силы изойдут на рукопись, чтобы она стала хорошей книгой, а потом все писательские силы изойдут на отречение от рукописи ради истории в ней, ради хорошей книги, что явится, когда отброшена будет форма. Но есть существенное различие между возведением здания и сочинением романа: кто угодно отличит дерево от бетона, однако лишь сам автор отличит вспомогательные слова от настоящих. В итоге рукопись, напечатанная красивым шрифтом, может казаться книгой. А в эпоху смерти романа первоклассную рукопись несложно принять за второе пришествие.

«Как пали сильные» были первоклассной рукописью, и Анастасии хватило ума не стремиться к большему. Вероятно, она приняла некие решения, пока печатала; ей приходилось обращать каракули в застывшую последовательность ударов по клавишам, в то или иное разборчивое слово. Разумеется, она вмешивалась, когда по небрежности путались имена, а там, где по рассеянности нарушалась хронология, подключала законы пространственно-временных связей. Намного позже она сказала мне, что всего лишь точно копировала манускрипт, пропуская то, что вычеркнул автор, и перемещая отрывки текста лишь в четко указанном направлении — и мне оставалось только верить. Всем нам, кто эту книгу читает уже в новой обложке, приходится верить, ибо выбора у нас нет. Она не сохранила улик, убеждающих в обратном, и, вновь перечитывая, мы можем списать рваные края повествования не на шокирующий модернизм нешлифованного искусства — ее или даже самого Хемингуэя, — но на неотшлифованность нередактированного материала, который она с поразительным самообладанием выдала за свой собственный. Конечно, нам не с чем сравнивать. Все наши догадки зависят от обстоятельств. Но учтите и обстоятельства: чтобы приписать себе авторство рукописи и все на нее поставить, Анастасия должна была всецело поверить в нее — сильнее и беззаветнее, чем в себя. Эта рукопись должна была стать для нее тем, чем библейские тексты были для средневековых писцов. «Как пали сильные» были ее единственной молитвой.

И я представляю, как она одна в своей комнате, щурясь и вглядываясь при скудном флуоресцентном свете, трудилась над рукописью. Спала урывками, в кресле, целиком закутавшись в плед. У ее босых ног в пустых банках из-под газировки накапливались мертвые окурки. Она не снимала нового платья, и макияж липнул к изможденному липу, точно краска к развалинам. Она уничтожила весь эффект маникюра — Мишель обещала, — потому что обгрызла ногти до мяса. Она игнорировала еду, телефонные звонки и сигналы пожарной тревоги.

Она лишь стучала по клавишам. И когда у нее появилось что показать — полная копия одной тетради из пяти, — она распечатала ее на старом матричном принтере, доставшемся в наследство от Мишель, — агрегате, что жрал перфорированную бумагу и при печати выкрикивал каждую строчку так, будто стучал властям. Никто не пришел. Никому не было дела, чем Анастасия занималась. И она упаковала эти страницы в конверт. Отослала Саймону. Она не поставила на распечатке своего имени, просто написала на первой странице записку для Саймона:

Вот этого ты хотел?

A.