Химеры (СИ)

Встретил его тусклый свет в прихожей и недвижный, задохшийся воздух нежилого дома. На кухне Рамиро открыл окно — грязные до непроглядности стекла до сих пор пересекали бумажные кресты, словно война закончилась только вчера. Надо бы их отодрать когда руки дойдут. С трудом повернул заросшие пылью вентили, пуская по трубам газ и воду, четверть часа сражался с газовой колонкой, потом искал по материным шкафам заварку, нашел какую-то древнюю ржавую труху. В сахарнице лежали желтые окаменевшие куски с налипшими черными мусоринками — то ли раскрошенными чаинками, то ли частями муравьев. Рамиро вымыл куски под краном, но, даже вымытые, они имели унылый вкус пыли, и стальные щипчики разгрызть их не смогли.

Рамиро бросил парочку в черную бурду, изображающую чай — во время войны и не такое пили. Сел за стол, погладил ладонью изрезанную клеенку с почти стершимся рисунком. Швы с руки уже сняли, но подвижность пока вернулась не полностью.

За окном густели сумерки, из темной ямы двора доносился шелест листвы. В остывающем воздухе стал заметен запах моря. Наверное, не стоило открывать окна, пока не отменили комендантский час и не объявили, что Катандерана полностью очищена от нечисти. Но уж больно тоскливо было вдыхать запах небытия, слежавшегося, будто старая одежда, прошлого. Йодистый и сладкий ветер, втекший в окно, разворошил это прошлое, как листву, и вдруг защемило сердце.

Пятнадцать лет и полмесяца назад. После парада прорвался-таки ливень, громыхало и сверкало, как во время артобстрела, но это были только молнии, только яростно лупящие в дымящийся асфальт струи небесной воды. Шумной гурьбой завалились в «Крылья чайки», обмывали победу, новехонькие сияющие медали, ордена. Белозубо сверкал улыбкой Хасинто, сверкали на дне стопки с арварановкой майорские звездочки — и он лихо опрокинул, как положено, потом осторожно вытряхнул мокрые звездочки на ладонь. Хасинто вручили орден Лавена-Странника, выпуклый, тонкой работы старинный кораблик раздувал паруса на его груди — одна из высших королевских наград за заслуги перед Даром и короной.

Рассеянно поглядывал сквозь очки «гнилая интеллигенция» Юналь, получивший из королевских рук медаль «За безудержную храбрость», взмахивал девичьими ресницами День, и сыпал в стопку с арварановкой третью ложку сахара — невкусно ему было, ишь, а обидеть товарищей не хотел.

— Ты еще одеколону накапай для запаху, — сострил кто-то, и все с готовностью расхохотались, молодые, безбашенные, вся жизнь впереди, а те, кто, притомившись, заснул навсегда в лесах под Алаграндой, тех мы помним, мы-то живы, смерти, ребята, нет, сумеречные вон веками живут и нас научат, опрокинем еще по одной, и да здравствует его величество король Герейн!

Рамиро исправно обмывал награды, в голове шумело, и словно тяжелую ладонь кто-то положил на затылок. Потом были еще здравицы, и королю, и молодой королеве, и за принца Алисана, и за союзников — слышь, Денечка, за тебя значит, как бы мы без тебя, передохли бы тогда в окружении, и еще тогда, под Калаверой — всех спас. А еще за Рысь, которую макабринские псы расстреляли под Махадолом, и за Каселя, за Хаспе, за Верану, за Ингера, за Марейку, которую собирались эвакуировать с остальными девками, после начала войны, когда студенческий их театр превратился в партизанский отряд, да не успели.

Играл на улице оркестр, волнами накатывала музыка, наваливались прозрачные сумерки, кружилась голова и трепетали белые занавеси на отмытых от бумажных полос окнах. Новая жизнь теперь начнется, волшебная жизнь, ребята, а девушки дролерийские как хороши — понаденут платья в горох, туфельки на каблуке, может и нам чего обломится, а? Да и наши им под стать, ни чем не уступят, может еще кой в каких местах и побогаче будут.

Часть компании еще осталась праздновать, те, кто родом из столицы, разбрелся по домам и товарищей растащили — мыться и спать, и они с Днем тоже шли по промытой дождем Семилесной, залитый ночной синевой город расплывался и пошатывался, весело бухал и расцветал над головой радужный салют, а впереди была та самая новая, волшебная…

Оставив стакан, Рамиро вернулся в коридор, откинул защелку и толкнул дверь в темную комнату, служащую кладовкой. Щелкнул выключателем. Тусклый дрожащий свет проявил стеллажи, до потолка заставленные коробками, заросшие паутиной пустые стеклянные банки, гроздь старых, похожих на висельников, пальто, связанные лыжи в углу — на каждую лыжину надето по хозяйственной сумке. Рядом с пальто на крюке висел брезентовый чехол с продолговатыми предметами. Рамиро снял его, подержал в руке, потом повесил обратно — винтарь был разобран и аккуратно завернут в пропитанные минеральным маслом тряпки, вряд ли в стволе сами собой появились раковины

На полу, возле лыж, на ржавых детских санках стоял вещмешок, покрытый масляными пятнами, внутри угадывались округлые предметы, величиной с апельсин. Но Рамиро нужен был не он. Еще глубже, за лыжами, нашлась тренога от отцовского теодолита, а сам теодолит, в потрескавшемся кожаном кофре, обнаружился на полке между стеклянных банок.